|
Она не вернулась | ||
|
Автор: LemonTree | ||
|
Рон просыпается, чтобы увидеть чью-то длинную ногу с тонкой лодыжкой, торчащую из-под пестрого одеяла. Одеяло явно маловато, но другого не нашлось. Он шевелит рукой. Свет льется сквозь пальцы. Война закончилась, и его инстинкты притупились. Как и все важное в жизни, заканчивается аврорское настоящее - постепенно, жестоко и просто, буднично, неумолимо. Дни следуют за днями, но боль от потери не стихает. Во сне он часто видит её живой. Занудной, язвительной, насмешливой, с серьезно нахмуренным лбом. Она всегда приходит к нему, будто слышит его просьбы. Ему не хватает её советов, наставлений, понуканий и насмешек. Все утра этого длинного мирного лета - один и тот же жест: он подносит руку к лицу и смотрит сквозь пальцы на свет, вспоминая очередной сон. - Доброе утро, - вежливо говорит обладатель самой тонкой в мире лодыжки. Всегда негромким, спокойным голосом - и это становится частью ритуала. - Доброе, - Рон поворачивает голову. Волосы мистера Люпина (профессора Люпина… Ремуса - варианты каждый раз прощелкиваются в его голове, и он, по правде говоря, не может выбрать правильный) всклокочены. - Как спалось? - Кажется, лучше, чем тебе. Добродушная длинноносая физиономия кажется домашней, сонно-уютной, но тело хрупкое, нескладное - сплошные углы под одеялом, которым укрывались и Билл, и Чарли, и Рон - за годы своего взросления в "Норе". - Н-да? Рон протягивает руку и дергает уголок своей подушки. - Ты вскрикивал во сне. С любым другим собеседником он готов был бы провалиться по землю. Но не с (Ремусом? Может ли он так называть его после всего, что они пережили в Ордене?). Не с ним. Рон поднимается, подтягивает пижамные штаны и шлепает босыми ногами к двери. Она все еще оклеена плакатами "Пушек": хотя во время войны команда распалась и частично эмигрировала, они все еще его кумиры - теперь уже как звезды прошлого.
Люпин шевелится, неловко и осторожно переворачивается на узкой кровати. Его лицо такое бледное, такое усталое и некрасивое в утреннем свете - сплошные тени, и огромные глаза. Отчего-то они всегда смотрят с легкой тревогой. Рон размышлял об этом, еще когда только начал работать с (мистером Люпином? Черт, да когда же он примет нормальный вариант?). Отчего у человека с таким мягким голосом и вежливыми манерами столь тревожный, будоражащий взгляд. Размышлял, а потом привык. В доме полно гостей, и поэтому он спешит в ванную - совсем не хочется дожидаться своей очереди полчаса или - если Флер его опередит - даже час. Он старается думать о гостях в "Норе" с оттенком любви и дружелюбия - но на самом деле они раздражают его. "Суета хороша для тех, кто хочет сбежать от себя" - так она говорила. Верно, вычитала это в какой-нибудь книге. Но, вполне вероятно, что и сама додумалась. В суете, царящей здесь, нет ничего спасительного. Ничего, что позволило бы ему зацепиться, подтянуться и вытащить себя туда, в нормальную, озаренную простыми радостями, жизнь - где Флер ждет ребенка, Чарльз рассказывает о драконьем выводке, а Гарри Поттер присылает ему приглашения - одно за другим - на почетную должность в обновленном Аврориате. Отказы пишет за него Джинни. Вежливые, полные извинений и фраз, призванных вызвать сочувствие к брату. Странное дело, но Рон знает, что такие же приглашения получает мистер (профессор?) Люпин - пишет ли вежливые отказы он сам, это делает кто-то другой, или письма остаются без ответа - Рон совершенно не в курсе. * * * За завтраком это случается вновь. Кто-то говорит "мисс Грейнджер, Гермиона", и он напрягается, весь обращается в слух, проходят мучительные мгновения, пока он ждет её суховатое "Да?", затем он понимает, что кто-то лишь произнес в разговоре имя - а не окликнул её. И затем начинается этот ужасный приступ. Его грудь сотрясают сухие, мучительные судороги - плач или что-то еще. Его плечи трясутся под тонкой рубашкой, он смахивает локтем чашку и она катится прочь: белое молоко на зеленой траве. - Рон! - говорит Чарльз, - Рон, братишка, ну пожалуйста. Они все повторяют что-то подобное: "Пожалуйста", "Дайте ему воды", "Рон, Рон, да что с тобой…" Рон смотрит прямо перед собой. Пальцы с побелевшими костяшками сжимают край скатерти, вот-вот дернут, потянут на себя, и вся сервировка к завтраку полетит на траву - к вящей радости толкущихся неподалеку садовых гномов. Если бы у обитателей и гостей "Норы" достало внимания, чтобы разглядеть его, может быть, они бы ужаснулись - тому, как он худ, бледен, как нелепо торчат острые ключицы в расстегнутом вороте слишком большой рубахи, и как темны круги под сухими, широко распахнутыми, глазами. Он дрожит крупной дрожью, и вот-вот наступит конец красивой праздничной сервировке с букетами полевых цветов - но чья-то рука прикасается к запястью Рона, и тихий голос произносит расслабляющее заклинание. Рон разжимает пальцы. - Хватит, ну? Хватит, Рон. Лицо с мягким подбородком появляется так близко. Голубые глаза смотрят с тревогой - они всегда так смотрят. - Пойдем, отведу тебя наверх, - тихо говорит Люпин (или Ремус - в принципе, у Рона еще есть время поразмышлять, как к нему обращаться). Флер произносит нараспев своим нежным, капризным голосом: - Я не думала, что ему так пл'охо. О, это ужасно. Ужасно! Мистер Люпин, все еще на коленях перед дрожащим Роном, оборачивается к ней, в сущности - к ним всем, и быстро произносит: - Ему нехорошо. Только и всего. Все обойдется. И все кивают, и словно ждут, что вот-вот Ремус вытащит из кармана мантии свою неизменную шоколадку. - Давай я помогу. Но ты сам справишься, я уверен, - тут мистер Люпин улыбается самой беспомощной в мире улыбкой, но Рону достаточно и её. Он поднимается. Опирается рукой на стол, затем, пошатываясь, бредет к дому. Он может слышать свое сипящее, словно сломанная фисгармония, дыхание. Его снедают неописуемый стыд и раскаяние. Они смотрят ему вслед. * * * Рон садится на кровать, он все еще дрожит, но дрожь постепенно стихает. Профессор Люпин (или Ремус) входит в комнату с неожиданной стремительностью, захлопывает за собой дверь - так, что у "Пушек" волосы топорщатся от сквозняка, поворачивается к молодому человеку. Его голос, прежде тихий и мягкий, изменился. Теперь в нем - едва ли не злость. - Ну и что это такое? Посмотри на себя, Рон. Посмотри, в кого ты превращаешься. Рон тянет к себе люпиновское одеяло, кутается в него, словно тяжелобольной, смотрит куда-то в пол. Затем говорит: - Кому бы рассуждать о превращениях. Профессор Люпин подходит к нему, наклоняется. Так близко, что Рон может почувствовать легкий запах одеколона. И чисто вымытых волос. - Ты уже не ребенок. Почему ты так ведешь себя? Что там произошло? Что происходит? - Ничего, - бурчит Рон. - И все-таки? - Я услышал, как они говорили о ней. - И? - И все. - Рон, это безумие. - Безумие - это забыть, профессор Люпин. Некоторое время они молчат. Люпин одним движением палочки распахивает окно, и в комнату врывается птичий гомон, россыпь пестрых пятен и солнечных зайчиков. - Я должен буду уехать до трансформации. Да и гостил здесь достаточно. Если бы я мог помочь тебе… Хоть как-то… - Вы не можете. Вы из тех, кто легко забывает, верно? Сириус Блэк, Джеймс Поттер, ваши самые близкие друзья - но вы все так же живете, вам все нипочем. Рон говорит ужасные слова, слова, за которые во времена чуть более нервные - возможно - Гермиона сама наставила бы на него палочку. Но не может удержаться. В нем плещется обида - целое море обиды - на всех, кто продолжает веселиться, всех, кто не одинок в этом доме, всех, кто не способен понять цену утрат. Люпин морщится, словно от боли. Медленно говорит: - Я… понимаю тебя, Рон. -Ни черта не понимаете, - он смотрит снизу вверх, с вызовом - отчего-то теперь, когда обида и ярость нашли свою жертву, Люпин кажется ему невозможно беззащитным и, о, Мерлин, так и тянет ударить его еще раз. Длинноносое лицо становится печальным. В глазах - ни тени гнева. - Перестань, я понимаю. Если хочешь, можешь сказать мне все. Если тебе будет легче. - Да пошел ты, - Рон вскакивает и едва удерживает себя, чтобы не замахнуться. Люпин делает шаг назад. - Стоп, прекрати это. - Вы думаете, у меня истерика?
Рон делает глоток жаркого воздуха, и, когда открывает рот для новой порции оскорблений, обнаруживает вдруг, что злость почти прошла. - Как насчет глотка чая? - вежливо говорит Люпин. Абсурдно вежливо. И затем командует - Accio чай. В окно влетают две чашки. - У меня есть шоколад, - профессор Люпин (или уже можно было бы назвать его Ремусом, но Рон всё еще не в состоянии решить) указывает тонким пальцем на свой чемодан, - будешь? "Засунь-себе-этот-шоколад-сам-знаешь-куда" - вот что думает Рон, но мысль не злая, и не раздраженная - это просто нечто вроде только что придуманной шутки. И, разумеется, он ничего такого не говорит. Но мягкие губы его собеседника раздвигаются в необъяснимой, озорной улыбке. * * * Ночь переполнена сладкими запахами из сада, песнями цикад и черт знает, чем еще - Рон просыпается, вертится на влажных простынях, в раздражении спускается на кухню, чтобы выпить холодной воды. Потом возвращается к себе и садится на постели. Профессор Люпин спит так крепко, что, наверное, и пинками не поднимешь. Растрепанные волосы, припухшая складочка верхней губы. Из темноты выступает острая скула. Рон делает странную вещь. Садится на колени и всматривается в худое лицо на подушке. Он может чувствовать теплое дыхание на своей щеке. Затем - безотчетно, совершенно бездумно, он протягивает руку и отводит со лба профессора Люпина мягкую, чуть влажную прядь. Когда-то давно, в прошлой жизни, он впервые увидел, как это некрасивое лицо чудовищно изменилось, превратилось в волчий оскал - и видел это несколько раз потом; так уж случалось при работе в Ордене. Постепенно брезгливость и страх прошли, уступив место привычке. Но лишь теперь, в темноте, вглядываясь в знакомые черты, он видит настоящего Ремуса Люпина - усталого, больного, хотя и совсем не старого, беззащитного и абсурдно уязвимого человека с некрасивым лицом. Рон чувствует волну необъяснимой нежности, жалости и чего-то еще: она накрывает его с головой. И, осмелев, дотрагивается кончиками пальцев до впалой щеки, чувствует горячую тонкую кожу. В его прикосновениях нет чувственности или страсти, это просто стремление приласкать, может быть, как ласкают животное или ребенка. Но в следующий момент изящно вырезанные губы чуть приоткрываются, из груди Люпина вырывается порывистый, нервный вздох - и Рон к своему ужасу чувствует шевеление в паху. Он отдергивает руку, отшатывается так стремительно, что приземляется на задницу. Тихонько шипит от боли. Люпин вновь вздыхает. Его веки подрагивают, вот-вот откроются: кто же знал, что у оборотня такой чуткий сон? Он совсем как животные: спит мертвецки, а просыпается, очевидно, от малейшего прикосновения. Рон встает, чтобы скользнуть в свою постель, и тогда Ремус (Ремус? да черт побери, это уже неважно!) открывает глаза. Зрачки расширены. Короткие ресницы вздрагивают. Губы все еще раскрыты, но в следующий миг он сжимает их, глядя на полуобнаженного юношу у изголовья своей кровати. - Что? - говорит он осипшим голосом, - Что такое? Плохой сон? Ты видел плохой сон? Рон смотрит на него растерянно и в то же время возбужденно - он дрожит, но на этот раз не от горя, обиды или ярости. Он возбужден, это так ясно, и его мучительную, нежданную и чертовски сильную эрекцию не скроют тонкие хлопковые штаны. И Люпин видит её. Он отодвигается. Молча поднимает глаза, в них нет страха, лишь понимание и сочувствие. - Я…- начинает Рон и запинается. Теперь чувство вины: о, такое горькое, что он может чувствовать горечь во рту. И что он может сказать в свое оправдание? "Я нечаянно"? - Да все нормально, - тихо говорит профессор Люпин (Ремус, да уж, теперь Рон точно никогда не назовет его Ремусом, и хватит на эту тему!), - это совершенно нормально. Бывает. - Простите, - говорит Рон. - Не извиняйся, - слабая улыбка, - Все в порядке. И постарайся уснуть. Люпин отворачивается. Натягивает на худые плечи одеяло, а тонкие лодыжки так и торчат из-под другого края. Рон поспешно ныряет в свою прохладную постель. Его щеки горят от стыда. * * * Три ночи она не приходит в его сны - три ночи подряд. Он слегка испуган и немного раздражен. Иногда он мысленно говорит ей: "Ну… пожалуйста. Ты же не можешь бросить меня?". Тишина. Внутри него - тишина. Он наливает в стакан молоко и ставит на стол. Джордж болтает босой ногой и рассказывает про их с Фредом похождения. Рон слушает с приклеенной улыбкой. "Пожалуйста, - думает он, - ты ведь вернешься?" В кухне слишком шумно, чтобы он мог расслышать ответ. Он берет свой стакан и выходит в сад. "Помоги мне". Но и здесь тишина. Разозлившись, он швыряет стакан о дерево. А вечером, отвернувшись, проклинает себя, свое тело и профессора Люпина - который все еще здесь, и который спит своим кротким ангельским сном.
Рон хочет вскочить и дотронуться до него. Он ненавидит себя, но ничего не может поделать: вновь и вновь прокручивает в голове один и тот же образ - припухшие губы, теплое дыхание на своей щеке, прикосновения, тонкие русые волосы, которые так и хочется сжать или, наоборот, мягко ласкать. Она не приходит к нему, потому что он грязный извращенец. Нет никаких сомнений. Рон зажмуривается, чтобы сдержать слезы отчаяния и ярости. Мерное дыхание оборотня и жаркая темнота. Как он смеет так безмятежно спать, пока Рону плохо? Он всегда помогал ему - с тех пор, как она погибла, с тех пор, как стало ясно, что ничто её не вернет. И, пока он здесь, в "Норе", у Рона всегда была опора, всегда была помощь. Но теперь он спит. Ему, очевидно, плевать. Рон сжимает кулаки. Нет, он не будет заниматься подростковым онанизмом. Это глупо. Возбуждение не проходит, словно тело решило окончательно предать его. Наконец, откинув одеяло, он садится в постели и смотрит на худые бледные лопатки Люпина. Сверлит взглядом. Нащупывает под подушкой палочку, направляет её на дверь и произносит заглушающее заклинание.
- Мистер Люпин? Ремус? Он поворачивается к Рону лицом и открывает глаза. * * * Стараясь не отводить взгляда, он протягивает руку и прикасается к его губам - слегка оттягивает, будто для того, чтобы глубже целовать. И мистер Люпин (Ремус, пожалуй, теперь Ремус навсегда) молча смотрит на него, не пытаясь отодвинуться. Рон говорит: - Ты знаешь, чего я хочу? В его голосе только похоть, мужская похоть. Если Ремус не попытается протестовать сейчас, значит, все пойдет так, как хочет Рон. Помедлив, Ремус кивает. Одеяло соскользнуло с узких плеч и Рон обшаривает его взглядом - по-хозяйски и очень торопливо. Еще один вопрос, который нужно задать. - Ты когда-нибудь делал это? Ремус отрицательно мотает головой. - Хочешь? Пауза. Он словно застыл - хрупкая, болезненно худенькая статуэтка белого фарфора. Рон чуть ниже его ростом, но, когда Рон сидит, а Ремус лежит, кажется, что Ремус гораздо меньше - изящнее, тоньше, нежнее. Таким уж он создан, этот оборотень. Словно специально для того, чтобы сбивать с пути истинного. Томление в паху нарастает, и сердце Рона начинает стучать быстрее. Он перемещает руку на длинную шею и затем - на затылок. Кладет свою широкую ладонь, и сжимает пальцы вокруг мягких прядей. Тянет сильнее, чем нужно, чтобы не причинить боли. И Ремус морщится. - Хочешь? - повторяет требовательно и жестко. Тянет еще и еще, голова Ремуса запрокидывается. - Нет, - наконец выдыхает он, - нет, я… Мы… Не должны. - Но я хочу! - Рон чуть ли не кричит ему в лицо. Крик. То, что пугает их обоих. - Я знаю, что ты хочешь, - Ремус старается взять в себя в руки и говорить спокойно. Его затылок по-прежнему в ладони Рона, и ему больно, но он пытается быть сильным, - Я все понимаю, Рон. Это неправильно. Ты просто одинок. Это сводит с ума, я зна… - Ничего ты не знаешь, - Рон вновь кричит. Приблизив лицо, так, что взгляд впивается в темные от страха глаза оборотня, он выплевывает свои признания, - Ты ничего не знаешь, ты никогда не чувствовал такого! - Поверь, я понимаю, - начинает было Ремус рассудительно и даже строго,
но Рон не дает ему договорить. * * * Он прижимается к Ремусу всем телом и обнимает его, словно девушку, крепко, тесно, жарко.Поцелуи теперь имеют привкус крови - он прокусил оборотню губу. Но, словно безумец, продолжает. Ремус пытается вырваться, но Рон сильнее. Он сжимает его, ощущая тонкие косточки и ходящие ходуном ребра - в жалких попытках держать сбитое дыхание. Его ладонь соскальзывает по спине оборотня к резинке пижамных брюк, и Рон дергает её вниз, буквально сдирает пижаму. Тот дергается еще раз. Его длинные ноги, кажется, запутались в хлопке, и Рон тихо командует: - Давай, снимай это. Я тоже. Он отодвигается и стягивает свои брюки. И тут же возвращается к поцелуям. Губы Ремуса такие мягкие, податливые, влажные. Рон чувствует, как Ремус изгибается, стягивая с себя пижаму окончательно. Движения этого худого тела под ним заводят, приводят почти на грань оргазма. Его стоящий колом, болезненно пульсирующий член прижат к худым горячим бедрам оборотня, в пародии на секс с женщиной. Рон делает судорожные движения, прижимаясь плотнее. Обхватывает руками голову Ремуса, запрокидывает и опять целует - губы, а затем зажмуренные веки, туго обтянутые бледной кожей скулы - он хочет все, хочет невозможно глубокого, полного обладания. Наконец, оторвавшись, он говорит: - Повернись. И оборотень подчиняется. Рон покрывает короткими поцелуями его шею, плечи, худые лопатки, спускается ниже, ниже, и Ремус только вздрагивает, покорно и тихо, как испуганное животное. Его рот заполнен вкусами Ремуса - кровь с его губы, и неистовый жар кожи. Капельки свежего пота между лопаток. Нежный привкус самого деликатного участка его тела - за яичками, крошечное пространство, между ними и анусом. И он, кажется, сходит с ума от этих вкусов. Он проводит ладонями по впалому животу, обхватывает пальцами член Ремуса, и тот подается ему в руку - идет доверчиво, ищет ласки. Рон ухмыляется. У оборотня стоит. Это все окончательно решает. - Помоги мне, - шепчет он, - Поможешь? Расслабься, потому что… Короткий кивок. - Я боюсь сделать тебе больно, - говорит Рон, - Но я постараюсь, чтобы не… Он наклоняется и дотрагивается кончиком языка до туго сжатого колечка. Он просто не знает других способов доставить удовольствие и предотвратить боль. И оборотень, уже не сдерживаясь, стонет от удовольствия. * * *
Он говорит: - Пожалуйста. Еще чуть-чуть. И продвигается еще, так, что его тело охватывается первая судорога удовольствия - о, как туго, как невероятно, почти болезненно тесно, и жарко, и хорошо. - Помоги, - шепчет Рон, - еще совсем немного… И его сердце опять замирает, он хочет проникнуть глубоко, так глубоко, чтобы сказать "он - мой", до самого предела возможностей. Или еще глубже. В темноте они двигаются в собственном, неловком и слегка сбитом, рваном ритме - но ступеньки к оргазму уже построены. Только и ждут. И Ремус выгнет спину, обхватив длинными пальцами свой пульсирующий член, и Рон войдет глубоко, невероятно глубоко, так, что сердце и впрямь остановится прежде, чем понестись галопом, прежде, чем он начнет убыстрять толчки, вбиваясь в это худое тело. Он что-то бормочет прежде, чем уснуть. Что-то вроде "было так классно", или какую-то похожую пошлость. Затем прижимает его к себе хозяйским, уверенным движением, и утыкается носом в пахнущие розмариновым мылом волосы. Другая его рука лежит на животе Люпина - и пальцы измазаны в уже подсыхающей, густой сперме оборотня.
Он слегка шевелит губами, беззвучно, как человек, испытавший шок. Затем прикрывает глаза и пытается дышать легко, неслышно - чтобы мальчик не проснулся. Однако Рон спит крепко. Его руки не выпускают Ремуса, и тот вынужден оставаться все в той же позе - на боку, тесно прижатым к телу Рона. * * * Когда вся ватага растянулась вдоль опушки, кажется, можно остаться одному в пронизанной бликами света лесной тишине. Рон поправляет рюкзак и шагает по берегу небольшого ручья, что-то насвистывая, помахивая сломанной веткой. Хруст веток справа от него. Он оборачивается и видит Ремуса. И Ремус видит его. С той ночи они не почти не разговаривали - и, хотя по-прежнему спали в одной комнате, больше не повторяли того, что … Словом, больше не повторяли. Если бы еще она вернулась в его сны - Рон мог бы считать, что ничего не произошло. Но она не вернулась. Рон молча отворачивается и шагает дальше. Он не станет разговаривать с потаскушкой. Именно так он назвал его про себя на следующее утро. Слово-удар, слово-приговор. Рон не хочет думать о нем. Он просто потаскушка, и больше нечего тут обсуждать.
Странно, что все остальные гости не обратили на это внимания, что они позволили ему идти, и даже не поинтересовались, легко ли ему будет. Впрочем, стоп. Хватит беспокоиться о гомике. - Послушай, Рон. Ты не должен себя винить. Рон не оглядывается. - Но и меня тоже, - Ремус повышает голос. - Еще бы, ты ни в чем не виноват, - говорит Рон со злобой, но по-прежнему не оглядывается, - Правда, ты кончил и подставлялся, как … - Рон, хватит истерик. Ты мужчина, а не маленький мальчик, почему ты позволяешь себе… - Потому что это ты виноват. - В чем? - Во всем. Не хочу тебя видеть. Не хочу с тобой ничего обсуждать, - говорит Рон прежде, чем успевает понять, как нелепо-злобен его тон. Ни дать ни взять, слизеринец. Настоящий гребаный слизеринец. При мысли об этом он краснеет. Ремус молча шагает, чуть отстав от него. Рон слышит сбитое тяжелое дыхание, но не сбавляет шаг. Пусть бежит. Пусть бежит, шлюха. Или пусть отстанет. - Ты боишься, - говорит оборотень. - Ты всегда боялся. Рон не отвечает. - Я скоро уеду. И не хочу, чтобы ты боялся. - Чего мне бояться? - Не знаю, - говорит Ремус торопливо, - Себя. Одиночества. Жизни. Рон говорит: - Ха. Ха. Хотя ему не до смеха. - Ты вернешься в Аврориат? - Не твое дело. - Что? Конечно, Люпин не готов к тому, что Рон скажет это: - Не твое дело, ты, потаскуха. Он оборачивается к нему, чтобы насладиться эффектом от своих слов. В следующее мгновение оборотень коротко замахивается и ударяет его по лицу. * * * Одеяло явно маловато, но другого не нашлось. Он шевелит рукой. Свет льется сквозь пальцы. Рон просыпается, чтобы увидеть длинную ногу с тонкой лодыжкой, торчащую из-под пестрого одеяла. Поворачивает голову и видит, что постель пуста. Жалкий, оборванный удар - и сердце падает куда-то вниз. Он совершает каждое из движений торопливо и неловко, но в голове лишь обрывки образов, воспоминаний - неожиданно ярких, почти реальных, запахи, вкусы, тени, звуки. Единственная ночь. Невероятной силы оргазм и горячее худое тело в его руках. Мягкие волосы, нежные приоткрытые губы, беззащитность, страх, похоть, стыд. Стыд, затопивший все последние дни, испачкавший его душу, вывернувший все наизнанку. Рон натягивает джинсы, сует палочку за пояс, совсем как в детстве, пока Хмури еще не приучил их к аврорской дисциплине. Торопливо ныряет в несвежую футболку, прыгая поочередно на каждой ноге, натягивает кроссовки. Выскакивает за дверь. Дом еще спит. Рон сбегает по лестнице, зачем-то заглядывает на кухню - она пуста, разумеется, пуста. Затем, замерев у двери, Рон Уизли аппарирует. Он расталкивает сонных туристов и зазевавшихся путешественников, что толпятся на остановке Ночного рыцаря. Оборачивается, ищет взглядом в толпе. Старый, перемотанный связанными между собой бечевками, чемодан и коричневая мантия. Русая макушка и длинный нос. Он смотрит по сторонам, дышит тяжело и неровно. Его губы беззвучно шевелятся, бесконечно повторяя это слово. "Помоги". | ||
|
- к о н е ц - | ||