Я смотрю на тонкую, почти картонную дверь, выкрашенную в бледно-розовый, громадное стекло в которой заклеено значками, запрещающими вход с собаками и прочими животными (поэтому я не вошел), смотрю на изобилие глупых и пошлых шляпок с шарфиками, в кучу сваленных на витрине. На длинную, голую гипсовую ногу без тела, на которую надета шляпа. На лысую гипсовую голову без лица, обмотанную шарфом. На изящную, нарядную урну рядом с входом. На витиеватую, антикварную ручку на двери, на бежевый маркиз над соседним окошком. На ухоженные, пышные цветы на каждом балконе и на каждом подоконнике. Я смотрю с замиранием сердца, и я счастлив, потому что сегодня ужасный день – я осознал последнюю любовь. Кто-то сказал, что у мужчины в жизни бывают три любви, три женщины. Я не помню, что он сказал про первых двух, но третья – последняя, - появляется, он сказал, незадолго до смерти. Последнюю любовь нельзя ни с чем спутать, потому что она сопровождает вас в последний путь, и вы, если вам повезло ее встретить, уносите воспоминание о ней с собой в могилу. Последняя любовь вернее Грима, вернее банши, вернее любых примет, потому что она такая сильная и болезненная, что, когда она захватывает ваше существо, вы почти физически ощущаете – недолго осталось. Вот и сейчас я смотрю на эту дверь, за которой она – моя последняя любовь, - исчезла минут десять назад, дышу полной грудью, и, улыбаясь против воли, чувствую, что меня здесь уже нет.

* * *

Мысль о том, что на вчерашнем собрании Ордена ею пренебрегли и отослали на горшок, как маленькую, в разных причудливых формах не оставляла ее всю ночь. Снились глупые сны, она несколько раз вздрагивала и просыпалась – то наворачиваясь с лестницы, то поскальзываясь на банановой шкурке, - и, в конце концов, окончательно проснулась уже в первом часу дня с головной болью, с болью в глазах и с острым чувством неудовлетворенности.

- Я – балласт этой жизни, - громко сказала она сама себе, глядя в потолок. – Никто не принимает меня всерьез. Я всех раздражаю. Я неудачница. Если бы не трансформации, у меня бы давно выросла огромная, жирная задница, а вся морда была бы покрыта прыщами.

Сделав эту установку, она взглянула на часы и поняла, что день все равно пропал – сейчас время будет нестись со страшной скоростью и, не успеешь оглянуться, снова надо спать. Она отвернулась к стенке и решила начать снова спать прямо сейчас.

- Эй! Я все слышал! Ты опять бубнишь, значит, ты не спишь! – раздалось из соседней комнаты, и в ее стенку кто-то сильно постучал. Три раза. У Папаши Теда сегодня выходной, значит, он будет часов до трех лежать в кровати, потом пойдет гулять, а вечером – на футбол, и вернется около полуночи, подвыпивший и взмокший. «Только не говори этого, пожалуйста, не говори про завтрак, папочка, умоляю. Я сама знаю, я все сделаю, только не. Произноси. Этого. Вслух», - мысленно взмолилась Тонкс, уткнувшись в подушку и замерев в ожидании следующей фразы из-за стенки. – Вставай! Я уже час как проснулся, я хочу завтракать!

Буря негодования охватила ее. Эти простые слова привели ее в бешенство. Она яростно заколотила кулаками по матрасу, а потом, внезапно обмякнув, тихонько заскулила в подушку.

- Не хочу…. Тебе надо, ты и делай, отвалите все в задницу, - пропищала она.

- Эй! Перестань бубнить, что это за новый сдвиг? - раздалось из-за стены. - И давай вставай – уже час дня. Будешь готовить яичницу, положи побольше лука и масла, и не накрывай крышкой, а то глаза запотеют.

Тонкс в последний раз со всей силы ударила по матрасу и резко вскочила на ноги.

- Если я не накрою, вокруг глаз будет полно соплей! – рявкнула она, выскакивая из комнаты и несясь в туалет.

- А если накроешь, будет толстая белая пленка! Я не буду тогда это есть! – донеслось ей вслед. – Лучше сопли – я намазываю их на булку, и очень вкусно, а так, с плёнкой, это не глаза – это бельмы! – слушала она эти приглушенные дверью раскаты, сидя на унитазе.

Уже на кухне, над яичницей с беконом, пришло успокоение. Сегодня очень, очень дерьмовый день, это уже понятно. Но и его надо прожить, так что лучше прямо сейчас начать воображать себя трагической героиней.

- Я – героиня американской мелодрамы про Худший День Вашей Жизни, - говорила она себе. – У меня Проблемы на всех фронтах – с работой засада, личная жизнь рушится. И какую-нибудь заунывную «песню онаниста» надо пустить на заднем плане… - протянула она и включила радио. Судьба была к ней благосклонна – какой-то певец отвратительным козлиным голосом блеял что-то про то, что им не быть вместе. Это была настоящая «песня онаниста» - термин придумал Тед, - как будто певца, пока он поёт, кто-то медленно, но упорно тянет за пипиську. – Пой, пой, бедный маленький онанист, оплакивай мой дерьмовый день, - тоненько хихикнув, проговорила она.

- Ты снова бормочешь, Тонкс! – раздалось с другого конца квартиры. – Пора к врачу!

- А ты не слушай, Тед! – крикнула она в ответ, заправляя яичницу беконом и мерно покачиваясь вправо-влево в такт блеянию певца. – Что ты вечно все подслушиваешь!

- Не хами отцу!

- Тед, ты всего лишь бедный толстый маггл, который ничего ни в чем не смыслит, - глубоко вздохнув, пробормотала она себе под нос.

Готовую яичницу она поделила на две неравные части. Одна – большая, - из четырех яиц, глазунья, предназначалась папаше, а вторая – из двух, болтунья, - ей самой.

- Ты ведь хочешь, чтобы тебе все подали в кровать, да? – грустно спросила она, обращаясь к отцовской фотографии, стоящей на полочке для специй – фотографии десятигодичной давности, в новой заводской униформе и в оранжевой каске.

- Опять?! – донеслось из комнаты. – Зашей себе рот, Тонкс, залей себе туда расплавленного свинца! Это ненормально!

Она вздохнула и принялась собирать поднос: тарелка с яичницей, хлеб (1 кусок, с маслом), булка (2 куска, без масла), большой стакан сока, большой стакан воды, чашка с чаем с лимоном и сахаром, и две шоколадные конфеты.

- Вазы с цветком тебе не будет, - проворчала она и отправилась со всем этим в отцовскую комнату.

Как она и думала, Тед Тонкс лежал в кровати на спине. Прямо перед ним, накрытый одеялом в клеточку, возвышался его огромный, толстый живот. Тед натянул одеяло до самого подбородка и сложил пухлые ручки на груди. Глаз радостно блестит – Тед ждёт вкусный завтрак. Тонкс не смогла сдержать улыбку – старый папаша куда больше чем на опору и каменную стену смахивает на причудливую домашнюю зверушку.

- Здорово, Тед, - сказала она. Тед, увидев поднос в ее руках, быстро принял полусидячее положение и расправил одеяло на коленях.

- Здорово, Тонкс! – воскликнул он, и выпучил глаза, будто и не ожидал, что ему принесут все прямо в кровать. Это игра повторялась каждые выходные – попробуй что-нибудь не принести, но когда принесешь, он делает вид, что это для него большой сюрприз. – А ножик? Вечно ни одного ножика, ё, ни одного! Это у тебя от матери, забывать про ножики – сколько я с ней воевал! Я никогда не забываю про них.

- Ладно, Тед, это потому что ты и не накрываешь никогда, - поморщилась Тонкс.

- Тоже верно. Ну-ка, что тут…о, яичница! Глазунья – моя любимая! Вот спасибо! – Тонкс прыснула – как будто это не он орал про яичницу двадцать минут назад. – Слушай-ка, Тонкс, а это не вредно? – с обеспокоенным видом спросил Тед, наворачивая хлеб с маслом. – Я имею в виду, не вредно таким жирнягам, как я, кушать, не вставая с кровати?

«Ты должна сказать, что это даже полезно» - весело сказала себе Тонкс, а вслух произнесла:

- Ты сам знаешь, Тед, - Тед в ответ грустно моргнул длинными ресницами.

- Ты сегодня работаешь?

Она не знала, что ответить. Работать-то она не работала, в Ордене ее вчера кинули, и возвращаться туда не хотелось, но и дома сидеть скучно. Тем более, что вдруг к Теду придут друзья детства! Дядя Сэм и дядя Нил. Нет, она сегодня не станет сидеть дома.

- Нет, вообще-то, - увидев, как радостно зажглись глаза Теда в предвкушении халявы, она, сдержав улыбку, быстро добавила, - Но я не буду сидеть дома. Съезжу к секретарю, разберу свои бумаги, да и отчет надо готовить…дел хватает.

Тед приуныл. Кусочек яичницы запутался в его бороде. Они посидели еще пару минут в тишине, а потом Тонкс, пожелав ему приятного аппетита, вернулась на кухню.

И тут, разыскивая в холодильнике кетчуп, она наткнулась на бутылку шотландского виски, которую папаша, наверняка, припрятал на случай, если наши выиграют в этом сезоне.

Что делают трагические героини американских мелодрам о Худшем Дне Вашей Жизни, когда находят бутылку виски? Осушаю ее до дна. Правда, день только начался, но это ведь Худший День, так что заливать горе можно когда угодно.

Так она простояла около минуты, глядя на бутылку. Из холодильника веяло холодом, босые ноги замерзли топтаться на грязном кафельном полу, яичница остывала. Лошадиная доза витаминов, которые она принимала, ждала ее на старом пластмассовом подносе для лекарств, часто бывающих в употреблении.

Отбросив последние сомнения, она решительно взяла бутылку за горлышко и ногой захлопнула дверцу холодильника. Вынув из шкафа нарядный бокал, она наполнила его до краев, зажала нос левой рукой и опрокинула целиком. Горло обожгло как огнем, но это ерунда – хуже то, что от привкуса и запаха виски ее чуть ли рвало. Все что угодно, только не виски. Но всего чего угодно тут нет, а виски – пожалуйста, поэтому она быстро запихала в рот большой кусок еле теплой яичницы и с наслаждением прожевала. Стало тепло.

- Осилила один, выдержу и второй. И хватит, - сказала она вслух. Даже смотреть на виски было противно – такой вонючий, злобный, с таким мерзким вкусом, - но надо, велела она сама себе. Еще разок – зажать нос, заглотить, сразу зажевать. Между ней и хорошим настроением, может быть, настоящим кайфом, всего одна порция неразбавленного виски.

Она снова наполнила бокал, зажала нос, зажмурилась и, поднеся бокал ко рту, сделала два больших глотка.

«Сейчас стошнит, сейчас стошнит», - стучало в ее голове, пока она запихивала в рот остатки яичницы.

Потом стало тепло. «Повело», - с удовлетворением подумала Тонкс, и, свалив грязную посуду в раковину, поднялась к себе и распахнула шкаф, наслаждаясь легким головокружением.

- Сегодня…я буду в белом, - четко произнесла она, понизив голос до утробного баса. – Я буду в белом, как птица-лебедь.

Давно ей не было так весело втискиваться в белый костюм. Настроение резко поднялось, энергия била ключом. Быстро пробежав на каблуках до отцовской комнаты и споткнувшись только раз, она расцеловала толстяка в обе щеки, не убоявшись, что он учует свой виски, и кинулась к входной двери. Распахнув ее настежь, она на мгновение замерла в театральной позе, придерживаясь руками за косяки, и, выставив прямо перед собой ногу в узкой белой брючине и белой туфле, несколько раз ей взмахнула, как танцовщица канкана.

- Они меня еще не знают! – громко произнесла она, обращаясь к заплеванному и закуренному окошку на лестничной площадке. – Они думают, что можно так просто не допускать меня к операциям.

Она развернулась и точно выверенными движениями начала закрывать за собой входную дверь.

- Тонкс! – глухо послышалось из-за двери. – Еще раз услышу, что ты говоришь сама с собой – вызову санитаров, клянусь тебе! Не будь я твой отец!

Тонкс загремела каблуками вниз по лестнице, попутно заглядывая в консервные банки, набитые окурками, и в цветочные горшки на узких, грязных подоконниках лестничных площадок. Акустика тут что надо – шаги звучали гулко, а эхо носило их где-то под крышей, по верхним этажам.

- Здравствуйте, Дэниэл, - сказала она серому лестничному коту, проходя через площадку второго этажа. – Какая славная нынче погода, правда? – она задела кота белой сумкой по голове, тот в ответ громко зевнул.

К тому моменту, как она вышла в маленький, залитый солнцем дворик их старого дома, головокружение стало уже гораздо более ощутимым. Она в легкой растерянности остановилась около цветущего куста, и собралась с мыслями. «Ничего подобного, можно так выходить на улицу – я прекрасно стою на ногах и нормально ориентируюсь» - сказала она сама себе, и тут, сверху, до нее донесся вопль:

- Тонкс! ТОООНКС! – она задрала голову и увидела в окне пятого этажа довольную, сытую морду своего папаши.

- Чего?

- Ослиха, ты забыла шляпу! – крикнул отец.

- Я не забыла, я не буду надевать! – крикнула в ответ Тонкс.

- Я тебе «не буду»! Я тебе «не буду» ремнем по жопе! – крикнул папаша и погрозил ей из окна увесистым кулаком. – С этим розовым бардаком на голове я тебя на улицу не выпущу! Лови!

И Тед выкинул из окна старомодную, черную, вдовью шляпу с большими красными цветами и вуалью – ту, которую носила ее бабушка по отцовской линии, когда была молодой.

Подобрав эффектный старушечий головной убор с земли, и помахав отцу на прощание рукой, Тонкс нетвердым шагом пошла на автобусную остановку, выставив левую руку в сторону и оторвав по пути с кустов несколько молоденьких листочков. Аппарировать в нетрезвом виде не стоило. Лучше приехать на площадь Гриммо на автобусе – так безопасней и приятней. Ведь такая прекрасная погода.

Как это приятно – выходить из дома, предварительно выпивши. Как бы не пристраститься. Все, что ты говоришь или делаешь, тут же забывается как страшный сон – утопает в каком-то тумане, а сам ты сосредоточен лишь не следующей секунде, на самом ближайшем мгновении. Что ты будешь делать? Заговоришь? Засмеешься? Станешь ковырять носком туфли асфальт? Она сидела на остановке, закинув ногу на ногу, и, чтобы не вызывать подозрений, обмахивалась Эффектной Шляпой, приглаживая рукой ярко-розовые волосы.

Подошел автобус. Потом провал, и вот она уже настойчиво и громко стучится в дверь на площади Гриммо. Никто не подходит. Она стучится и стучится – разворачивается к двери спиной и колотит в нее каблуком и локтями.

- По башке себе постучи! – глухо раздается из-за двери, и в следующую секунду она падает навзничь на Сириуса Блэка. Тот грубым и резким движением легко ставит ее на ноги и прислоняет к косяку. Она задумчиво смотрит на полупустой стакан в его руке и на худое, бледное лицо.

- Дядюшка, это вредно. Выпивать по утрам, - говорит она и, отодвинув его в сторону, заходит внутрь с гордо поднятой головой. Пихает ногой подставку для зонтов и старая ведьма просыпается.

- ТЫЫЫЫ!!! Отродье! Вон из моего дома, грязнокровая сучка! Твой папаша – маггл!

- У вас изо рта воняет, – отвечает Тонкс, и, высоко задрав нос, проходит мимо портрета прямо в столовую.

- Поняла? – говорит старухе Сириус, и проходит вслед за Тонкс, не обращая больше на вопли никакого внимания.

Она вваливается в столовую, и видит Его, сидящего в кресле возле потухшего, холодного камина, и читающего толстую книжку. Она обижена на него. Ей очень хочется ему понравится, но за целый год, что они работают вместе, он даже ни разу не удосужился ущипнуть ее за задницу, сколько бы она ее не подставляла. И сейчас это кажется ей возмутительным – кем он себя считает? Красивая, молодая, с прекрасным характером – он что, думает, что ему светит что-то лучшее?

- Привет, Римус. Скучаешь? – спрашивает она, усаживаясь на стул и закидывая ногу на ногу. Он поднимает на нее глаза, едва заметно улыбается и отрицательно качает головой.

- Нет.

- М… - мычит она, понимающе кивая головой. – Трахнешь меня сегодня, Римус? – он снова поднимает на нее глаза, на этот раз улыбается куда заметней и теплее, но снова отрицательно качает головой.

- Нет, - со смешком выдыхает он.

- Но почему? – ноет она, подперев рукой щеку, и с тоской смотрит на красные цветы на своей Эффектной Шляпе. - Ну, пожалуйста. Тебе жалко меня трахнуть?

Римус давит смех, откладывает книжку в сторону и смотрит на нее.

- Что? – она сердится. – Что уставился? Не хороша?

- Да нет, - тихо хихикает он. – А почему ты спрашиваешь?

- А что, нельзя спрашивать? – она вопросительно смотрит на него. – Я ведь не лезу – я просто спрашиваю, почему тебя так душит жаба просто трахнуть меня? Я ведь не прошу тебя жениться!

- Ну… - он улыбается и в задумчивости хмурится одновременно. – Я бы не сказал, что это жаба. В смысле жабы трахнуть не жалко, только вот…

- Я все еще тут, - раздается голос Сириуса Блэка, который за это время накапал себе в стакан еще из графина, стоящего на столе. – Мне выйти? А то «трахну - не трахну, трахну - не трахну». Какой-то детский сад.

- Зачем ты влез? – сурово обращается к нему Тонкс. – Зачем ты вечно лезешь со своей депрессией и встреваешь в чужие разговоры? Он ведь почти сказал, в чем тут дело, почему он не может трахнуть меня.

Сириус, ни слова не говоря, подходит к ней и приподнимает ее голову за подбородок. Сириусу надо было становиться сутенером – в этой роли его манера обращения с особами женского пола смотрелась бы очень эффектно. Своими ледяными пальцами он берет вас за подбородок, и в этом нет никакого заигрывания – жест в высшей степени вульгарный, развязный и хозяйский, а затем резко поворачивает вашу голову вправо, влево, потом легонько шлепает вас по одной щеке и щипает за другую. Все очень быстро, точными, привычными движениями, и вы начинаете понимать, что чувствует лошадь, когда ее покупают.

- Да ты надратая, подруга, - произносит он, глядя Тонкс в глаза. – И порядочно. Ну-ка, посмотри на меня.

Она нехотя крутит головой, пытаясь высвободить свой подбородок из его пальцев, но он держит крепко и, в итоге, она повинуется и смотрит прямо на него.

- Так я и думал, - он отпускает ее, и отворачивается к камину. – Иди наверх, проспись. Трахальщица….

С этими словами он быстро выходит из комнаты.

- Что это с ним? – спрашивает Тонкс, борясь с очередным приступом головокружения и пытаясь удержаться на стуле.

- Завидует, - улыбнулся Римус. – После Азкабана он много пьет, а запьянеть никак не может.

- Что? Так заметно, что я выпила? – чуть поморщившись, спрашивает она. Римус не выдерживает.

- Да, очень заметно, - смеясь, отвечает он.

Они посидели еще какое-то время молча, глядя друг на друга. «Что он так смотрит на меня? Я для него маленькая и глупая? Я его смешу?». Так, наверняка, и есть. Она бы с радостью обняла его за шею и повисла. «Римус, забери меня отсюда», - подумала она, придерживая рукой лоб – холодный, не смотря на жару. Какая-то ужасная усталость и бессилие обрушились на нее – как будто ей дали чем-то тяжелым по голове, будто весь мир разом рухнул ей на плечи. Захотелось скоропостижно скончаться.

- Я не хочу спать, - тихо проскулила она, закрыв глаза. – Не хочу. Пойдем куда-нибудь.

- Пообедаем?

- Мне все равно, Римус. Честное слово, мне так все равно, как ты даже представить себе не можешь.

* * *

- Книга – полное дерьмо.

- Она мне нравилась, когда я учился в школе.

- Значит, тебе нравилась дерьмовая книга.

- Я же не говорю, что она хорошая. Она мне нравилась.

- Я же не говорю, что она тебе не нравилась. Она дерьмо.

Они сидели в маленьком кафе на свежем воздухе. Оборотень ел не прожаренный бифштекс с кровью и даже не пытался скрыть своего удовольствия. Кому-то он, может быть, казался страдальцем и добряком, но только не Тонкс. В этом было что-то интригующее – смотреть на это спокойное, глубоко ко всему равнодушное лицо, на то, как он время от времени поправляет аккуратно расчесанные волосы, которые треплет теплый ветерок, и вытирает белоснежной салфеткой тонкую струйку крови, стекающую по подбородку. Она заказала десерт из фруктов со сливками. Она широко открывала рот и громко, с чувством обсасывала клубничины и вишни, которые попадались в нем. Будто в задумчивости приоткрывала губы и стучала ложечкой по белоснежным зубам, облизывалась и вообще всячески старалась обратить его внимание на то, до чего сексуально она ест. Все без толку – он был занят бифштексом и разговором. Речь шла о романе «Ромасанта».

- Ты же ручной. Как тебе могла нравиться эта книга?

- Ну… - он в задумчивости пожал плечами. – Герой ловит от этого большой кайф. Я думал, может быть, и мне удастся испытать нечто подобное. Вроде, упоения, вроде как …всевластие. Понимаешь?

- Нет, - резко ответила она. Вообще-то, она примерно понимала, о чем речь, хотя и слушала не очень внимательно, да и сам предмет разговора не сильно ее волновал.

- Я знаю, о чем ты думаешь, - улыбнувшись и проглотив кусок бифштекса, проговорил он. Да ну? Она думала о том, что у него красивый нос. И щечки на вид очень аппетитные. – О том, что любовь к такой садистской книге не сочетается с моим амплуа.

«Пошел в задницу» - зло подумала Тонкс, потому что ее очередная кура, пущенная в Римуса – губки бантиком – осталась незамеченной.

- Я отвечу тебе на это так – я был подростком, и это был очередной этап в борьбе с подростковыми комплексами.

- И теперь ты парень без комплексов, да? – съязвила Тонкс.

- Теперь мне уже совсем все равно, - пожал плечами Римус, и отхлебнул сока.

Тонкс аж ноготь закусила.

- Это почему?

- Потому что я уже стар. И беден. И вообще….

- Ах, да. Точно, - зарычала Тонкс. – Я забыла.

- Понимаешь, может, мне немного лет, но, собственно, мой жизненный путь, я так чувствую, приближается к концу. Я уже бесполезен и не нужен, как глубокий старик. Я вроде как отработал свой…завод.

- Если ты опять начнешь самобичевание и нытье, Римус, я уйду. Клянусь тебе, - мрачно проговорила она.

- Ты пьяна.

- Все равно уйду. Я ненавижу это!

Может, это все виски, но Тонкс захотелось вцепиться ему в глотку и душить, душить, душить, пока он не обратит на нее внимание. Дело даже не во внимании. Если говорить абстрактно, она видела их отношения так – он, уставший от жизни, но еще очень молодой мужчина, и она – почти девочка, как свежий ветерок воскрешающая его к жизни и вселяющая веру в светлое будущее…и вся такая фигня. Вроде как он должен смотреть на нее с обожанием и восторгом в глазах, и думать – за что, за что, мамочки, мне такое счастье?! А она в ответ на это, и на любые трудности, и на разницу в возрасте, и на его болезнь, и на бедность, и на грядущую войну будет с любовью в сердце молча, но крепко обнимать его за плечи. Или за шею. И так они будут тихо стоять, обнявшись, как две лошадки.

На практике же все выходило не так. Этот человек считает себя живым трупом, чувствует себя живым трупом, ведет себя как живой труп, и ему это нравится. По представлению Тонкс в глазах подобного человека должна быть немая мольба – мол, пожалуйста, кто-нибудь, полюбите меня, чтобы я не думал о себе, как о мертвеце, воскресите меня из мертвых. Но в глазах Римуса Люпина она видела только отражение того, на что он смотрел. Иногда отражение принимало участливые и внимательные формы, порой он с чувством моргал, ласково улыбался или изумленно приподнимал брови. Но не выказывал никакой слабины. Ни одной жабры, за которую можно было бы уцепиться и вытащить на свет ранимую и нуждающуюся в любви – ее любви! – и заботе душу. Может быть это оттого, что он ни в чем подобном не нуждался – во всяком случае, с ее стороны. Быть живым трупом очень удобно, это сверх выгодная позиция – ничего не выражающая, ни к чему не обязывающая. А взгляд – именно такой. Никакой он не теплый, не добрый и не ласковый – он отражающий. Смотреть туда все равно что смотреть в зеркало, потому что ему – этому человеку – всё все равно.

Иногда, когда она входила и здоровалась с ним, он поднимал на нее глаза и смотрел так гостеприимно, так вежливо, что хотелось сразу же убежать в сортир, рыдать там, размазывая тушь по лицу, рвать на себе волосы и орать «Мама, он меня не любит!!!». Но мама давно умерла, а Тонкс уже давно не подросток, и должна себя вести не только адекватно, но и прилично и деликатно и сдержанно, чтобы не создавать неловких и щекотливых ситуаций. Пожалуй, то, что она сегодня явилась в штаб пьяная - очень хорошо, можно было скверно себя вести и никто не станет держать на нее зла.

- Ладно, не будем об этом, раз не хочешь, - бодро ответил он и снова равнодушно пожал плечами. Тонкс захотелось упасть лицом в десерт.

- Мне здесь надоело, - сказала она, хватаясь за шляпу, которую чуть не унес внезапно налетевший порыв ветра. – Пошли отсюда.

- Но я еще не доел, - ответил он с набитым ртом.

- А мне все равно, - отрезала она и, сильно пошатнувшись, поднялась из-за стола. – Заверни в салфеточку и возьми с собой, раз ты такой голодный – дожуешь по дороге.

Нет, она прекрасно понимала, как капризно и противно она себя ведет. Какая мерзкая, кривлючая и раздражительная особа сейчас находится на месте Тонкс. Она также понимала, что Римус ничем не заслужил – у него нет перед ней никаких обязательств, он ведет себя безупречно вежливо и не делает ей ничего плохого. И именно это доставало больше всего. Как это ужасно – жаждать вцепиться в глотку человеку, доводящему тебя своим равнодушием и параллелизмом до исступления, и которого даже не в чем упрекнуть!

Она поднялась. Он поднялся. Она сделала несколько шагов и споткнулась, зацепившись за ножку ближайшего столика. Лучше бы она полетела мордой в асфальт – сказать по правде, она жаждала этого падения, но оказалось, что Римус обладает хорошей реакцией. Нет, это не было эффектное падение, где она летит прямо на него всем телом, они оба падают и лежат – она сверху. До какой, Мерлин, до какой степени нужно НЕ испытывать к ней никаких чувств и НИ МАЛЕЙШЕГО влечения, чтобы в такой момент успеть сообразить, как встать в сторону так, чтобы подхватить ее и удержать от падения ЗА ОДИН ЛОКОТОК!

- Спасибо, в держальщиках не нуждаюсь, - рявкнула она, и быстро, по мере сил ровно, зашагала в сторону набережной.

Он какое-то время плелся чуть-чуть позади, сунув руки в карманы и пиная носком ботинка мелкие камушки. Время от времени – она и это подмечала, - он передергивал плечами, потому что старенький серый пиджак был ему маловат. «Ему нужен новый, - громко хлюпнув носом, подумала Тонкс. – Мы должны купить ему новый пиджак».

- Ну что ты плетешься? Ну что ты тащишься там, в хвосте? – возмутилась она, обернувшись, и с удивлением почувствовала, как к горлу подступил комок, а на глаза навернулись слезы. «Это пьяные слезы, только этого не хватало. Спокойно. Дышу», - она сделала над собой мучительное усилие, хотя больше всего на свете ей хотелось сесть на теплый от солнца камень, которым вымощена набережная, и рыдать – в голос, размазывая руками по лицу крупные, просто огромные слезы. «У меня безответная любовь!» - ей хотелось написать такой плакат и повесить его себе на грудь. «Я люблю Римуса Люпина, который старше меня на 13 лет, но ему всё равно. Он относится ко мне очень, очень хорошо». Она снова хлюпнула носом.

- Ты простыла? – спросил он, нагоняя ее. – Насморк?

- Да, - отрезала она, отчаянно борясь с желанием прямо сейчас, на пьяную голову, рассказать ему о своих чувствах, рыдая и захлёбываясь соплями. – Меня продуло. Вчера, в штабе.

- М…есть такое зелье, оно, кажется…

- Почему меня вчера не допустили к операции? – перебила она, глядя направо, на речную воду.

- Ах, так ты поэтому! – воскликнул он. – Поэтому такая сердитая! – в его голосе прозвучало явное облегчение.

- Да, я поэтому такая сердитая, - «ты, тупейший, безмозглый мудак, без глаз и без сердца», - добавила она про себя.

- Ну, пойми, Нимфадо…

- Тонкс!

- …прости. Пойми, это же внешнее наблюдение, - протянул он и снова, уже в который раз, пожал плечами с видом «Мне-Все-По-Хрен». – А если слежку осуществляешь ты, этого трудно не заметить. Даже если ты по ходу дела будешь менять облик.

- Что? – Мерлин, неужели это комплимент? Неужели он скажет что-нибудь о яркой внешности?

- Дамблдор забеспокоился, что ты налетишь на объект слежки и собьешь его с ног, - виновато, но довольно улыбнувшись, произнес он.

- Ах, вот оно что, - она понимающе, но слишком энергично и быстро закивала головой.

- Не обижайся, пожалуйста, - добавил он. – На самом деле, все просто за тебя волнуются.

- И ты?

- Нет, я был, вообще-то, ЗА то, чтобы ты участвовала. Ты прекрасный аврор и вообще, не маленькая уже.

Он улыбнулся. Вероятно, он считал, что ей это очень приятно. Но в то же время, она готова была зуб отдать, что на вчерашнем собрании Римус орал о том, что ей нельзя участвовать, громче всех. Как мило с его стороны сообщить, что он ни капельки не волновался. Еще бы добавил «Мне, если честно, вообще серо, жива ты или сдохла, главное, чтобы тебе самой нравилось».

- Как ты относишься к алкоголю?

- Да никак, - он снова пожал плечами. – Нормально отношусь.

- А я вот уважаю алкоголь.

- Я понял, - он тихонько, но от души и вредно рассмеялся.

И снова ей на плечи будто рухнул целый мир. Захотелось лечь на камни и уснуть. Виски постепенно испарялся, и теперь уже болела голова, и трезвость, эта мерзкая трезвость со своими гадкими реалиями, лезла обратно, к телу. Даже слепому ясно, что он ее совершенно не любит.

Какой удивительный человек! Такой лёгкий, непринужденный, никогда не создающий двусмысленных или конфликтных ситуаций – человек, как сливки в десерте. Кажется, их можешь сожрать целое ведро, а то и больше. И его, этого человека, никогда не бывает много. Никогда он не лишний ни в каком помещении, он всегда заметен, но никогда не мешает. Он всегда говорит так просто, быстро и искренне, что к его словам нечего добавить и не к чему придраться. Ей кажется, что он глубоко страдает, что он очень одинок и несчастен, но, наверное, ей это только кажется. Все это она придумала сама, а он, на самом деле, как сквозняк – равнодушный, легкий, который пребывает там, где хочет, и сколько хочет, а потом он так же легко разворачивается и исчезает, не сохраняя никаких воспоминаний. Может, все так? Может, нет никакого романтичного страдальца, а есть просто Римус, которому все равно? Разве становится он от этого хуже? Разве так бывает? Разве бывают такие доброжелательно-равнодушные люди, которые не страдают вовсе и не мучаются, как кажется окружающим, а жизнь их – просто мирное, но довольно быстрое течение? Бывает, что он краснеет, как ребенок, но краснеет не мучительно и стыдливо, а счастливо и весело, и лицо его теплеет. Он краснеет, и сдержанно, но открыто улыбается, заправляет за ухо русые волосы, иногда, когда смеется, прикрывает рот рукой. Любому, любому ясно, что, какой бы он ни был, он ее совершенно не любит.

Ее снова охватила паника, а она, чтобы справиться с собой, приняла единственно верное решение. Ей очень, очень нужна была какая-нибудь другая, не такая старомодная и не такая старушечья, а просто новая шляпка. Прямо сейчас.

* * *

Вот и сейчас я смотрю на эту дверь, за которой она – моя последняя любовь, - исчезла минут десять назад, дышу полной грудью, и, улыбаясь против воли, чувствую, что меня здесь уже нет.

Она облизывает клубничины и вишни из десерта и, выпив утром виски, пошатываясь, ходит на каблуках в огромной шляпе и белой брючной паре. Она улыбается.

Я стою, прислонившись к чистенькой стене, и вспоминаю, прокручиваю в голове каждое мгновение сегодняшнего дня, каждое ее движение и каждое слово. Когда это случилось? Как так со мной вышло….

Я вижу, как за стеклом входной двери лавки аксессуаров, появляется ее силуэт. На ней новая шляпа – белая, с полями. Глупая, дурацкая шляпа – моя последняя любовь. У нее слегка кружится и уже болит голова – она всем весом наваливается на нарядную ручку двери, из-за полей шляпы я не вижу выражение ее лица.

Еще один миг. И вдруг вся моя жизнь, все годы вдруг сжимаются до размеров одного мгновения. Еще секунда, и звонок на двери тонко и визгливо зазвенит, и она выйдет на потрескавшееся бетонное крыльцо. Всю жизнь я ждал этого момента – она появится в своих дешевых солнцезащитных очках в ярко-розовой, под цвет волос, толстой оправе. Она опустит их на кончик носа, поправит шляпку, и, я знаю, не смотря на головную боль и насморк, улыбнется мне.