Лето Господне

Автор: Мэвис Клер
Категория: slash
Рейтинг: R
Пейринг: Северус/Сириус, Ремус
Жанр: drama, romance
Дисклеймер: все – многодетной мамаше Роулинг
Саммари: Нас осталось мало – мы, да наша боль.

15 июня.

Я замечаю её сразу – нелепое и неуместное здесь золотистое пятно. Вызывающее. Или я его так воспринимаю? Но он всегда раздражает меня – хоть в черной мантии, хоть в этой, поблескивающей на солнце. Что ему-то здесь надо?

Стараясь ступать ровно и осторожно, я подхожу ближе, и не столько хочу его напугать, сколько…принюхиваюсь.

Я знаю, с обонянием у меня теперь не очень, как и со многим другим. Иногда кажется, что нос забит шерстью или ватой, настолько мне не хватает оттенков, полутонов, плавающих в воздухе и щекочущих ноздри, легких, неуловимых обычно ароматов. Или резких неприятных запахов – так раньше пахло от него: гнилью и холодной водой, сочащейся из камня, едким дымом, горечью трав и цветов – полыни, зверобоя, тысячелистника и дрока.

Теперь он сухой. Как бы прокаленный солнцем. Ну да, в его теперешних апартаментах всегда жарко – даже зимой. Или это сухость мумифицированных останков? В своей сырости он был органичен, как улитка на листе приречной осоки, а теперь безжизнен. Противен.

Хотя мне он противен всегда.

– Что ты здесь забыл, а, Снейп?

Он, конечно, слышал меня – не так-то уж я и ловок, хотя, вроде, и не подволакивал больную ногу, а просто шел…

Он слышал меня, но его плечи все равно вздрагивают. Виновато, да?

– Ты не купил это место, Блэк. И не присвоил, правда?

Он уже встает и делает шаг в сторону, и не смотрит на меня.

Точно, в этом – весь Снейп: спровоцировать, а потом отпрянуть. Забиться. И смотреть, как я бешусь.

Только я легко загоняю мутную волну негодования внутрь. Не сегодня, нет. Ремусу это не понравится.

Я демонстративно скидываю его жалкое подношение и сажусь. Хорошо, что нога болит только при ходьбе – согнуть её я могу без труда, и теперь вызывающе упираю обе руки в колени и говорю ему:

– Я могу остаться с Люпином вдвоем?

Он не поднимает головы и поворачивается. Мантия на мгновение, всего лишь на мгновение, прилипает к его левому боку, и меня – в который раз – поражает эта совершенная прямая, эта безжалостная складка от плеча до бедра.

Интересно, помнит ли он, как кричал?

Интересно, мучают ли его фантомные боли?

И как он готовит себе зелья? А какие?

Я бы не отказался от чего-нибудь оглушающего.

Но Снейп уже далеко – в три шага или прыжка он оказывается...как будто в другом измерении. А может, действительно хочет оставить нас?

И тогда я поворачиваюсь и говорю спокойно:

– Привет, Ремус.

Я говорю и спустя пять минут, и через полчаса, не останавливаясь. Надо же. Оказывается именно этого мне так не хватало.

– Так неправильно, что мы не встретились. Все могло бы пойти по-другому, да, Рем?

Он не верит мне. И он, наверное, прав.

– Я знаю, что ты не виноват. Что это – не ты. В это верили...ну, несколько первых недель. Просто из-за того, что ты...

Я проглатываю “темное создание” и “оборотень” тоже проглатываю.

– Мне так не хватает тебя, Рем. Как ты справлялся с этими оболтусами? Хотя да, тебе не попадался первый курс. Они смешные, конечно, с одной стороны, но с другой... Рем, они все время липнут ко мне. И еще: слушай, это ужасно – все время отмазывать Гриффиндор. Даже я устал оправдывать этих поганцев.

– А о чем он говорил с тобой, Рем? Ну, Снейп? Тоже жаловался? На меня или вообще? Мне плевать, по большому счету. Просто я не ожидал, что он придет к тебе. Сегодня.

Я говорю еще долго, и, наверное, со стороны могу показаться жалким психом. Да.

А потом я поднимаю то, что принес Снейп – букет каких-то желтых цветов, похожих на ромашки, и перекладываю его на соседнее надгробие. Достаю свой – это лунник, в июне он только отцветает, но я попросил третьекурсников высадить его еще зимой – в восстановленной теплице, и теперь у меня в руках полусухие стебельки с прозрачно-перламутровыми плоскими стручками, действительно похожими на полную луну.

– Это тебе, Рем.

Что еще сказать? Я тебя люблю, Луни? Я – тоже не виноват?

– Прости меня, Рем, – говорю я. Пепельные кружки кажутся бликами лунного света на темно-розовом граните.

Так – с сентябрьского букета – начинается это лето.

– Доброе утро, Альбус.

Теперь главное – не закрыть глаза, чтобы не увидеть залитый утренним светом Большой Зал и стол преподавателей. Что с того, что он всегда занимал один и тот же стул в углу, подальше от окон? Картинка, которую он наблюдал столько лет, практически каждый день, сначала – со студенческой скамьи, потом – проходя к своему месту по центральному проходу, слишком ярка и отчетлива. Воображение реальнее реальности.

И то, что он не может противостоять своей памяти, так некстати предающей его, удручает. Память тела еще можно победить, и он почти научился делать это: не думать о руке, плевать на отточенные годами рефлексы, легко преодолевать желание показать, показать этим неучам как надо готовить, измельчать, смешивать, наконец, убедить себя, что это – новая методика преподавания.

Он дал промашку только один раз – и этого хватило, чтобы раз и навсегда загнать себя в рамки именно такой неловкой, почти неприличной немощи.

Конечно, прошлый учебный год начался в октябре. Никак не раньше, потому что почти месяц измученные и истеричные домовики приводили Школу в порядок. В ушах звенело от их воплей и визгов, когда в очередном темном коридоре обнаруживались следы пребывания Вольдеморта и его присных. В подземелья нерадивых уборщиков пришлось загонять чуть ли не пинками, тут очень кстати пришелся Блэк. Вероятно, беспощадное отношение к домовым эльфам он впитал с молоком матери, или это вообще оказалось фамильной чертой.

У него было слишком много дел в сентябре, чтобы думать о себе. Найти и пригласить преподавателей. Успокоить родителей – припадочных, как те домовики. Дети же, как ни странно, оказались гораздо спокойнее, так трава уверенно побивается сквозь каменные плиты. Уже позже, во время семестра, они несколько раз накрывали любопытных старшекурсников, при помощи примитивного Люмоса пытавшихся отыскать остатки всего, тщательно ликвидированного во время уборки Замка.

Последней каплей стало требование нового Попечительского Совета провести в Хогвартсе обряд маггловского экзорцизма.

– И я разрешил это, Альбус.

Может ли тишина быть... одобряющей? Он прислушивается и решает, что да.

Черные фигуры священников, их одеяния выглядят дешевыми пародиями на мантии, запах ладана, от которого Блэк бежал, а точнее – ковылял, смешно сморщив нос, отвратительно мертвая латынь, режущая слух. Непонятное ему, но увлекающее участвующих в процессе, изящество. Брезгливые взгляды и шепотки – он вынес и это.

Иначе учебный год превратился бы в пародию. Родители-магглы категорически отказывались отпускать детей в прОклятое, на их, маггловский взгляд, заведение. Как легко оказалось разрушить репутацию, строившуюся веками – только ценой нелепого и бесполезного обряда им удалось возвратить в Школу не только уже обучавшихся, но и первокурсников.

И поначалу ему казалось, что это будет хороший день.

Даже если помнить о том, что за столами нет ни одного ученика седьмого курса. О том, что никто в этом году не сдаст С.О.В.

Но Шляпа по-прежнему бормочет четыре привычных имени, а сидящие за столами аплодируют, пока новички пробираются к своим.

Трелони нервно провожает каждого взглядом, и её голос дрожит, когда она произносит новые фамилии.

Не переживай, Сибилла, тебе еще повезло.

Почему-то ему очень важно соблюсти всё до мелочей, это просто становится навязчивой идеей, сакральным актом – но только до тех пор, пока он не встает с директорского кресла и не пытается машинально повторить движения Альбуса – поднять руки, хлопнуть в ладоши, обрушить в Зал праздник...

Дурацкая тяга к ритуалам – когда-то это так ценил Риддл – подводит его и сейчас. Он неловко взмахивает правой рукой, на столах появляется угощение, но и сквозь гвалт детей он прекрасно слышит нехороший наглый смешок.

Ему даже не надо поворачиваться – настолько ему знаком этот звук.

Сириус Блэк уткнулся в свою тарелку и изо всех сил пытается выглядеть солидно – как и подобает новому преподавателю.

Но Снейп прекрасно знает, что в холодных синих глазах пляшет насмешка, а на кончике его языка крутится привычное “Сопливус”, и ничего не изменилось – несмотря на ...Несмотря ни на что.

– Нет, он неплохой учитель, Альбус. Даже удивительно, насколько неплохой. И дети ходят за ним хвостом. И Трансфигурацию первый курс сдал вполне прилично. Но все остальное...

Никакой субординации. Никакого самоконтроля – по крайней мере, с ним, Снейпом. Классический рождественский запой, продлившийся все каникулы – образцово-показательный, с швырянием стаканов в стенку, мелкими и злыми пьяными слезами, вызывающий запой. Такой самозабвенный, что Снейп завидует анимагу – искренне, по ночам, валяясь в кровати и ожидая, пока подействует снотворное зелье. Борясь не c всплывающей в плече болью даже, а с собственной памятью. Ничего особенного, просто очень хочется в свои старые комнаты, вниз. Но башня Дамблдора, директорская башня, это – тоже важно.

– Я постараюсь найти кого-нибудь другого летом, Альбус. Только это сложно. Очень сложно.

Директорская мантия переливается-поблескивает, заставляя отвлекаться и скашивать глаза на яркие блики. А потом он слышит шаги за спиной, тяжелые и неуверенные шаги привыкшего совсем к другим – быстрым и резким – движениям мужчины.

Помянешь – оно и появится.

И ведь сам – первый – не сможешь промолчать.

– Что-то ты припозднился, Блэк.

– Я был у Минервы.

– Как она?

– Как обычно, Снейп.

Лучше не знать этого, Альбус. Вам, ушедшим первыми, повезло этого не знать.

На этот раз Блэк просто ждет, пока он встает, неловко укладывает охапку пионов на светло-серую плиту и разворачивается.

Пионы роняют красные листки, осыпаются при его неловких движениях, и, уходя, он слышит блэковское, сказанное отчетливо ему, Снейпу, в спину:

– Добрый день, директор Дамблдор.

– Привет, ребятки.

Я не знаю, почему я пришел к ним. Зачем. Я их не знал – видел мельком не в Хогвартсе даже – в Хогсмиде, в компании других школьников.

Только мне показалось нечестным – разделять их теперь. Агнцев и козлищ, – что-то подобное бормотали шнырявшие по Школе священники.

Короче, я здесь. И тяжелые стебли лилий приятно холодят ладонь, и пахнут они сыростью, мокрой землей, чуть-чуть печалью. Им бы понравилось.

Просто почему-то именно они оказались первыми, кого я увидел над башнями Хогвартса – пара в нелепом, изломанном объятии, пепельные волосы девочки на черной мантии парнишки, голова лежит на его плече. Они парят высоко в воздухе, окруженные отвратительным болотным сиянием. И когда Трелони сдавленно шепчет: “Паркинсон и Забини”, имена из давних разговоров обретают плоть. Мертвую и нетленную плоть, это страшнее всего.

Только потом я замечаю серое сияние над другой башней, и желтое пятно, и вызывающе красное и снова – зеленое, серое, красное, желтое…

– Ему все равно, кого убивать, – уточняет Снейп.

Теперь я могу сказать им: в первое мгновение мне было интересно, почему Вольдеморт объединил их в пару, любили ли они друг друга на самом деле, или это причуда его извращенной фантазии. Наверное, это было что-то вроде самозащиты – отвести взгляд, не пытаться разглядеть в красном свечении над гриффиндорской башней знакомые лица.

Не знаю, кто придумал хоронить их по двое, я валялся в клинике, и Снейп тоже, но говорили, что их просто не смогли…разъединить.

Поэтому они и теперь вместе.

– У вас теперь новый декан, ребятки, – говорю я, просто чтобы не молчать. – Помните Чжоу Чанг? Не думаю, что ей очень этого хотелось, но со Снейпом в Хогвартсе сейчас никто не спорит. Только я.

Даже несмотря на то, что именно он вытащил меня из-за Завесы. Точнее, придумал, как вытащить.

…Это была рука. Осязаемая, живая рука, очень холодная, с длинными красивыми ногтями. Я помнил её – и не помнил, и никак не мог до неё дотронуться, потому что мне казалось, что это очередной обман, морок Завесы. Пальцы шевелятся, обхватывая моё запястье, я не хочу никуда, я пытаюсь вырваться, настолько меня пугает эта протянутая ниоткуда длань, уверенно тянущая меня – вне. Но когда она прикасается к коже, я вспоминаю, конечно.

Только тогда рука была теплой. Она скользила по спине, то поглаживая кончиками пальцев, то царапая меня этими самыми острыми ногтями, и капельки пота скатывались по нежной, ослепительно белой коже к светлым волосам.

И девушка раскрывалась мне навстречу, подаваясь вперед, раздвигая прекрасные длинные ноги и прогибаясь так, чтобы её грудь – совершенная, такая гладкая, такая упругая грудь уютно устраивалась в моих ладонях, и запах…её запах, макового дурмана, поля цветущих маков, где, в сердцевине каждого цветка – поблескивает роса, как капли пота на её висках.

Запах – живой, прекрасный, толкает меня к руке, и, одним рывком…

– Сириус!

– Нарцисса. Ты? Почему? Ты?

Я еще сразу подумал, что лучше было бы остаться Там. Потому что на меня смотрят трое. Тройной кошмар: Нарцисса, Люциус Малфой и Снейп. И в этот момент я не знаю, что может быть страшнее.

Я сжимаю палочку, но она бросается ко мне, и так странно видеть радость на её почему-то очень постаревшем, очень изможденном лице.

– Сириус, как хорошо, Сириус…

Снейп прерывает её лепет.

– Всё, Нарцисса, аппарируем. У нас мало времени.

Он хватает Малфоя под локоть и только потом спрашивает:

– Ты в порядке, Блэк? Мы возвращаемся в Хогсмид.

Я открываю было рот, но Нарцисса уже тащит меня, повторяя:

– Потом, потом.

…Когда я увидел это самое “потом”, когда я увидел вас, ребята, я готов был проклясть, убить Снейпа.

Я не хотел жить – так.

Но они вышвырнули меня в реальность, которая была в тысячу раз ужаснее и Азкабана, и Завесы, выдернули меня из полунебытия, потому что…

– Скорее всего, только ты можешь помочь, Блэк.

Не вам, Паркинсон и Забини, вам я уже не пригожусь. Тем, кто остался после вас.

– Там…Поттер.

– И Драко. Драко, – вдруг оживает неподвижный до этого Малфой.

А Нарцисса так сжимает мой локоть, что даже сейчас, вспоминая, я чувствую, как съеживаются и простреливают болью нервные окончания.

Лилии рассыпаются по земле, и я вижу, как рука – не Нарциссина, нет, но тоже хорошо знакомая, поднимает их.

Я даже не заметил, как он подошел, ребята.

Ваш бывший декан.

Мой теперешний директор.

Я отхожу в сторону и смотрю как он добавляет к моим, чуть желтоватым, лилиям свои – кипенно-белые. Потом укладывает букет и, не поднимая головы, произносит:

– Панси. Блейз.

Точно. Панси и Блейз. Простите, ребята. Я – забыл.

Мне здесь не место; я отступаю, шаг за шагом, но вижу, как его лицо кривится в гримасе.

И тут он добавляет:

– Спасибо, Блэк.

Он хочет сказать хоть что-нибудь ласковое. Именно ей – она так раздражала его все годы учебы. В ней все было неправильно – начиная с происхождения, хотя мало ли было в Школе магглорожденных, и её вечно поднятая над третьей партой рука, и готовность дать правильный, в девяноста девяти случаях из ста, правильный ответ. И дружба с Поттером, и глупый роман с Уизли, она не стала учиться хуже, но он помнит, что почувствовал что-то похожее на ревность, когда обнаружил Гермиону и Рона целующимися в Астрономической Башне, и снятые с Гриффиндора баллы лишь в малой степени компенсировали его разочарование.

Он аккуратно – уж слишком нежны эти цветы – пристраивает на камне разноцветный букет аквилегий.

В голову лезет абсолютно глупая фраза, но он действительно хочет это сказать.

– Ты бы могла прекрасно преподавать зельеварение, Гермиона.

Бред.

Все прошлое лето было бредом, конвульсиями магического мира, и теперь не до конца оправившегося от последствий вольдемортовской затеи.

Задуманной в приступе шизофрении и исполненной почти безупречно – с педантичностью маньяка.

Министерство до сих пор ведет расследование, которое, как следует ожидать, не закончится ничем. Сначала в том, что Темный Лорд с приспешниками смог проникнуть в Хогвартс, обвинили погибшего за пару недель до штурма Люпина. Потом – его, Снейпа.

Только ему в тот момент было все равно: полутрупу в клинике Святого Мунго плевать на обвинения, Азкабан и поцелуи всех дементоров, вместе взятых.

Когда он позволяет себе думать об этом, ему кажется, что тот взрыв в лаборатории тоже не был случайностью, и это может означать только одно: в Хогвартсе был свой шпион Вольдеморта. Ему настолько тошно от этой, вполне логичной мысли, что он готов представить крысу-Петтигрю, возвратившегося в Школу.

Так или иначе – когда он смог открыть глаза, когда он смог встать (через день), когда ему вернули палочку (еще день унижений, оскорблений и Мерлин-знает-чего, только выпустите меня отсюда!). Когда он оказался у ворот замка, и к нему, спотыкаясь, летела Нарцисса, и Трелони семенила следом, и Люциус равнодушно мазнул по нему взглядом и отвернулся. Когда он увидел эти тела детей, торжественно парящие в ярко-голубом небе. Тела его учеников.

Когда он повернулся к озеру – там появились маленькие, незнакомые ему плиты, это позже он узнал, что так, на скорую руку захоранивали погибших при попытках пробраться в Хогвартс.

Когда ему сказали, что попыток больше нет, а из всего шестого курса (“Бывшего шестого, – машинально поправил он, – они сдали экзамены и уже числятся на седьмом”). Со всех четырех факультетов в живых остаются, судя по всему, только Поттер и…

– Драко, – безжизненно произносит Люциус. – Драко.

Два мальчишки, два полюса его, Снейпа, жизни.

Драко Малфой – концентрация любви. Гарри Поттер – такая же концентрация неприязни.

Но про это тоже надо забыть. Сейчас его интересует одно – как пробраться в Школу? И кто может…

– Никто, – говорит Сибилла. – Никто. У него там защитные поля.

– А через лазы и потайные ходы?

– Там везде ловушки, Северус. И старые, и новые, которые он… Ни один маг не смог.

– Маг.

Это просто, как первый шаг в шахматной партии. Не маг. Анимаг.

– Блэк.

Они смотрят на него с испугом: как-то быстро Снейп сходит с ума.

– Се-ве-рус. Блэк погиб. Больше года назад.

Этот ублюдок и помереть-то умудрился не вовремя.

– Да. Конечно. Да.

Он смотрит на Панси Паркинсон – такое впечатление, что они с Забини танцуют под медленную прекрасную музыку, слышную только им. Это отупляет.

– Прости. Я не подумал. Мы все равно не можем выполнить условий обряда.

– Ты знаешь, как его вернуть, – удивленно переспрашивает Нарцисса.

– Ну. Это не настолько сложно, как ни странно. Нужен кровный родственник, ты, например, но еще нужен кто-то…

– Кто? – вмешивается Трелони.

Две почтенные дамы ждут от него ответа, а ответ замечательно непристоен.

– Кто-то, с кем он спал. Смешно: не найти никого с кем бы спал Сириус Блэк! Хоть объявление в “Пророке” давай.

– “Пророк” закрыт, Северус. Цензу…

И тут Нарцисса начинает смеяться – тихим и неуместно счастливым смехом, запрокидывая голову, так, что видно, как пульсирует венка на тонкой шее.

Безумие.

– Я! – отсмеявшись, говорит Нарцисса, – я спала с ним целый год после школы, еще до…

Они оба – Нарцисса и Снейп – переводят взгляд на Малфоя, который и не обращает внимания на её слова.

– Мы можем аппарировать к вам, Нарцисса? Мне нужна пара книг, у вас я их точно видел, и еще кое-что.

– Сибилла, ты не присмотришь за…

– Нет, – твердо возражает Трелони. – Я не выдержу. Я останусь здесь. Но без Люциуса.

– Я помогу, Нарцисса, – мягко говорит Снейп.

Он просто подхватывает Люциуса под руку, и эта истончившаяся, ускользающая из пальцев плоть, говорит ему больше, чем все невнятные реплики и стеклянный взгляд.

Вытащенный из-за Завесы Блэк, легко вытащенный, надо заметить, казалось, Нарцисса просто скомандовала Accio, возвращенный Блэк не ошарашен и не потрясен.

Он просто настолько явно хочет обратно…

Слабак. Паникер.

Когда он узнает во второй паре, над гриффиндорской башней, Уизли и Грейнджер, на него противно смотреть.

Жалкое зрелище.

– Жалкое зрелище, Снейп, – соглашается знакомый голос.

Он что, на самом деле произнес это?

Блэк стоит перед ним, поддерживая у груди тяжелую охапку летних, сильно пахнущих роз: красных и желтых.

– Что это за мутотень? – кивает он на принесенные Снейпом цветы.

Ну да, на фоне роскошных роз водосборы кажутся неяркими. Слишком прозрачными. Слишком уязвимыми.

Как Гермиона. Та Гермиона, сжавшая руку Рона в красном свечении.

Только Блэку этого не понять.

И пес с ним.

Иногда мне кажется, что мы оба – и я, и Снейп – всего лишь двое часовых, оставленных безумным командиром отряда охранять никому не нужные ценности.

Мы несем свою бессмысленную вахту по очереди, пересекаясь, когда передаем дежурство, а вместо волшебных палочек или какого-нибудь маггловского оружия у нас – букеты цветов.

Настурции и каллы, гвоздики и ромашки, мои хризантемы и ветка орхидеи, которую Снейп приносит Невиллу Лонгботтому.

Иногда мы здороваемся, но чаще молча расходимся на изученной до последнего камушка под ногами аллее, я оборачиваюсь и смотрю ему вслед или чувствую спиной его тяжелый взгляд.

Тяжелый. Почти всегда. И если бы год назад в августе я не увидел…

Словом, если кто-нибудь сказал мне “Снейп посмотрел на кого-то с нежностью…”, я бы рассмеялся. Не поверил.

Только теперь я знаю, что это бывает. И теми редкими ночами, когда я ложусь спать трезвым, я вспоминаю.

И тогда противная тяжесть ползет от сердца вниз, к животу и дальше, я каждый раз повторяю себе “нужно меньше пить” или “здравствуй, цирроз”, но это не имеет никакого отношения к алкоголю.

К сексу, скорее всего, тоже.

Это – тоска, больше всего напоминающая не то вой, не то плач Ремуса в полнолуние, его песню о прекрасной недосягаемой луне, которую я всегда мог подхватить. Но не понять…понял я только теперь.

И я ненавижу еще сильнее…не Снейпа, того, второго. Потому что у него есть то, чего я лишен навсегда.

И затхлый, прокисший запах Моего-Родового-Гнезда снова и снова вызывает в памяти материнский вопль: “ Почему не Слизерин, Сириус?!!!”, и Ремус, и Джеймс, и даже Питер снова смотрят на меня с ...любовью... с восхищением... и красное сливается с золотым, а потом почему-то оказывается зеленым, и я просыпаюсь от собственных криков, а тишина Дома висит вокруг омерзительными рваными лохмотьями, напоминающими о Завесе.

Поэтому мне проще смотреть на Снейпа – привычного, отвратительного Снейпа, перехватывать его ледяной брезгливый взгляд, отвечать на его издевки, быть рядом с ним, тогда тоска растворяется в хорошо знакомых желчи и раздражении, а оскорбления сами привычно стекают с языка.

Мы с ним играем по правилам. По давно – и навсегда – установленным правилам.

...Иногда мне кажется, что это – единственные правила, которые я готов соблюдать.

* * *

Когда-то ему нравились летние каникулы. Да что уж греха таить: они нравились ему еще полтора года назад, настолько, что в груди щемило от предвкушения.

Тихий Хогвартс – мечта идиота. Никаких взрывов хохота в коридорах, никакого шума в Большом зале, никаких шепотков, стелящихся вслед, цепляющихся за край его мантии на занятиях.

Редкие встречи с другими преподавателями – в основном, во время завтраков-обедов-ужинов. Тоскующий Пиввз и безмятежные домовые эльфы.

И за это тоже спасибо Вольдеморту – за поруганные два месяца его покоя. Потому что теперь тишина в Школе невыносима, она давит на сердце слипшимся плотным сгустком где-то в сосудах, и кровь останавливается перед неожиданной преградой, а потом неуверенно, и он ненавидит себя за это “неуверенно”, начинает следовать дальше.

Единственное, что хоть как-то помогает – возвращение в подземелья. Привычная сырость льнет к коже, как мягкий бинт. Привычный полумрак ласкает уставшие веки.

В кабинете и восстановленной лаборатории – чуть затхлый запах нежилых помещений, но это даже приятно.

И стоящий в дверях Чарли Уизли – как колдография из старой жизни. Отработчик.

– Сев…Сне…Господин директор. Они прибывают!

Чарли – это его идея. Его находка. Его гордость, можно сказать. Единственный преподаватель, с которым он угадал – от и до.

– Кто, Чарли? – мягко, и наплевать, что старший братец Рона никак не определится с обращением.

– Гиппогрифы. И амфисбены. И лунные тельцы. И…

– Все одновременно?

– Э-э-э …да… И еще: это очень недорого, господин директор. Я не смог отказаться.

– Кто?

– Церберы. Мальчик и девочка. Они еще совсем маленькие…

– Мы будем разводить церберов, Чарли? Почему не василисков?

…При мысли о церберах начинает противно ныть шрам под коленом. Добрая собачка Пушок, лучше уж действительно василиск. Хотя амфисбена тоже хороша.

– Я хочу пригласить Блэка. И попросить его заняться ими и гиппогрифами.

Блэк. Летом в Хогвартсе. Мало им встреч на кладбищенской аллее. Но с другой стороны – тихо не будет, это он и без Третьего глаза Трелони может предсказать.

Поэтому, когда через день они сцепляются за ужином, кажется, что с легким скрипом запускается отлаженный механизм.

– Я думаю, можно перестроить то, что осталось от хижины Хагрида…

– Почему бы сразу не загнать их в подвалы? Что ты понимаешь в гиппогрифах, Снейп?

Спасибо, что не Сопливус.

Но, странное дело, перебранка придает миру…стабильность. Контрастность.

– Да, Блэк. Сделай это еще…

Блэк, кажется, умеет читать по губам. Вряд ли он может разобрать шепот, обращенный в никуда, но замирает, нахмурившись. Уставившись на Снейпа.

Он выглядит таким идиотом: зажатые в руках нож и вилка, и беспокойный взгляд, и сведенные к переносице брови.

Снейп фыркает. Есть, есть истинные ценности.

Мне снова снится это слово. Только одно слово, которое должно быть не в начале, а в конце всего, и голос, произносящий его; во сне нет ни волшебной палочки, ни мага, творящего заклинание. Слово правильно, совершенно, оно дробится на несколько звонких слогов и перекатывается на языке, как леденец.

Об-ли-ви-а-те.

Я не хочу просыпаться сегодня.

Потому что просто не знаю, что ему принести. Мне не хочется идти туда, это – как в детстве, когда закрываешь глаза, и кажется, что, чем крепче зажмуришься, тем скорее неприятности обойдут тебя стороной.

Я видел его на площадке Астрономической Башни совсем недолго.

Я даже не знаю, как его хоронили.

Я помню другое, совсем другое: тусклые светлые волосы, и тело – почти невесомое, настолько он худ, на моих руках, и то, как этот другой никак не мог выпрямиться, даже когда я его поднимал, а он все пытался сжаться в комок и подтянуть острые колени к груди.

И грязное, в кровоподтеках, лицо, превратившее его из надменного хлыща в измученного мальчишку.

Не только измученного; когда я понимаю, что они с ним делали… это настолько…омерзительно, что я едва не роняю его, приваливаюсь к склизкой стене и несколько мгновений борюсь с дурнотой.

Твари.

Понятно, почему он так съежился, почувствовав моё присутствие.

Непонятно другое: как я вынесу его из замка. Не как вынесу, с этим-то я справлюсь, а как я отдам его – такого – Нарциссе.

Нарциссе, которая вернула меня в этот безумный мир, будь он проклят.

Для того, чтобы я спас и Драко тоже.

А я… я…

И тут он внезапно, рывком, распрямляется в моих руках, и кажется очень сильным и – внезапно – тяжелым, а потом… Потом он словно стекает, расслабляясь, уходя в эту боль, в эту мерзость навсегда, не поняв, кто держал его в последние минуты, не узнав, что мы опоздали всего лишь на день? На два?

Драко – последний.

Гарри… там… наверху.

И у меня нет сейчас злости на Снейпа. Я даже не знаю, жив ли он. Я слышал только крик – осипший, сорванный крик, захлебывающийся звуками и болью. Физической болью – в Азкабане я научился различать это.

Когда мы увидели Гарри, когда Снейп внезапно отпихнул меня и спрятал за Хагрида, а потом толкнул к двери, прошипев мне в спину: “Драко”, и я побежал вниз, по уже пройденному нами и относительно безопасному пути, прикидывая, на каком пролете лучше перекинуться в пса, потому что на нижних этажах могут быть – и наверняка есть – другие ловушки… А крик подталкивал меня в спину, подгонял и умолял.

Может быть, я оказался слишком медлителен и осторожен, обходя преграды?

Впрочем, все равно.

Трусливая мысль о том, что теперь я могу опустить Драко на пол, и Нарцисса или кто-нибудь еще найдет его, “и это буду не я, не я”, назойливой мухой крутится в моей голове, обещая успокоение. Обещая обманчивое, сиюминутное блаженство неведения.

Но я перехватываю его поудобнее и делаю шаг, и стены вспыхивают вокруг меня, а боль, впивающаяся в ногу, стремительным змеиным броском парализует и руки, и мозг. Самым реальным в этом океане дурноты оказывается тонкое тело в моих руках, и я вцепляюсь в Драко, успевая подумать, что синяков у него все равно уже не будет, а потом тоже кричу, потому что кричать легче, потому что с криком уходит все, истекает под тусклые своды, стелется туманной струей вдоль по-прежнему светящихся стен, которые жадно смыкаются вокруг нас.

…Я несу ему ирисы. Белые ирисы, с полупрозрачными лепестками, глупые и ненужные цветы. Но это все, что я могу ему дать теперь.

Он лежит дальше всех, их хоронили последними, поэтому мне кажется, что я дико устаю, пока добираюсь до конца аллеи.

До простой черной плиты, на которой написано “Гарри Джеймс Поттер”.

…Мне нечего ему сказать. Я опускаюсь на землю, думая, по-идиотски, что скамейку здесь должен сделать именно я, как самый близкий…

Земля чуть сырая от тяжелой августовской росы, а ирисы – почти бесплотны.

У меня нет слез. И слов тоже нет.

Он тоже казался бесплотным, когда Трелони, прервав нашу бессмысленную, несвоевременную перебранку, ахнула, почти беззвучно, и мы, хотя и я, и Малфой вместе самозабвенно орали на Снейпа, услышали её.

– Фокус максима, – устало и привычно говорит Нарцисса, обводя палочкой далекую площадку Астрономической Башни.

Это – Гарри.

Это его волосы лохматит ветер, и он странно щурится в своем световом коконе, пытаясь прикрыть слезящиеся глаза, настолько странно, что понятно: он ничего не видит.

Люциус затыкается на полувопле так, будто ему в рот вогнали кляп.

Мне просто нечем дышать.

И только Снейп первым приходит в себя.

– Через подвалы башни Равенкло, Блэк. И быстро, понял? Нарцисса, прекрати. Фините инкантатем.

Я с трудом отвожу взгляд от фигурки наверху.

– Палочку не забудь. Блэк!

Куда я её дену, интересно?

На мне действительно – только легкая рубашка и полупижамные штаны, где нет никаких карманов.

Черт-знает-сколько-веков-назад именно в таком виде я примчался в Министерство.

Замешательство длится меньше минуты.

– Ох, Сириус! – с укоризной повторяет Нарцисса, стаскивая с меня штаны, и никто, хвала Мерлину, не обращает внимания, на то, что никакого белья под ними нет. Ни Трелони, ни Снейп.

Потому что он в это мгновение подходит к затихшему Малфою и твердо, но нежно поворачивает его лицо к себе.

– Люциус. Сейчас Сириус Блэк войдет в Хогвартс. Он сможет, он знает все входы в подземелья и большинство тайных коридоров внутри. Посмотри на меня, Люциус. Он найдет Драко. Я обещаю.

И Малфой, как будто тяжело произносимые слова действительно доходят до него, смотрит на Снейпа с надеждой. Просто поворачивается за его рукой, как подсолнух за солнцем, и смотрит.

А Снейп, он…

– Держи, Сириус, – Нарцисса возвращает мне переделанные в мгновение ока брюки, – карман справа.

Какая-то тряпка превращена в узкий чехол для палочки, удобно прикрепленный к штанине изнутри.

– Блэк, я подойду к башне Равенкло через час.

– Один? Ты с ума сошел, Снейп!

– Не один. С Хагридом.

Трелони пытается возразить, но он не дожидаясь, продолжает:

– Я наложу Империо, и он пойдет, Сибилла.

– Ты сможешь удерживать Империо столько времени, Снейп?

Он смотрит на меня, и в его взгляде сейчас нет ничего человеческого – просто два куска черного угля, и это так… оскорбительно. Так обидно, что я готов опять сказать какую-нибудь дрянь, прекрасно понимая, что его глаза не станут другими, но может презрительно поползти вниз угол рта, или брезгливо дернется щека, и это так не к месту, не ко времени, что я на самом деле прикусываю язык, разворачиваюсь и иду к Школе.

Что-то идет не так.

Как бы ни был пакостен день пятнадцатого августа, что-то все равно идет не так.

Остановившийся маятник, порванное полотно, заляпанный чернилами свиток.

Я сижу здесь – если посмотреть на солнце – да, уже несколько часов.

И странное ощущение того, что окружающая действительность ущербна и неполноценна, всё усиливается. Это не связано с Гарри. Гарри, Драко, разоренный Хогвартс – привычная и постоянная боль, а сейчас внутри нарастает тоскливое, выкручивающее чувство недостаточности. Потери. Новой потери.

Тогда я, цепляясь за это ощущение, пытаюсь проанализировать, понять, откуда наползает пустота.

Всё нелогично. Все правильно. Все просто и запутано до невозможности.

...Мне не хватает Снейпа.

Высокой фигуры на дорожке, или склоняющейся к могиле – тогда мантия некрасиво топорщится на левом боку – там, где нет руки, его холодного взгляда и раздраженной реплики.

Это...несправедливо. Почему он не пришел?

Я, конечно, знаю, где он сегодня.

Не то, чтобы мне было необходимо его увидеть, нет. И, честно говоря, я и сам не думал идти туда, но...

Я поднимаю несколько ирисов.

– Прости, Гарри. Хотя теперь ты не обидишься, правда?

Нога отдохнула, поэтому я быстро добираюсь до входа на кладбище. Можно было аппарировать и прямо оттуда, но я не хочу этого делать. Какой-то последний, глупый принцип. Попытка притормозить. Хотя все равно – я сдался.

...Не замечая меня, они церемонно двигаются, не идут, а именно двигаются по соседней аллее – прямые спины и твердая походка. Только когда Нарцисса, чуть склонив голову, неуверенно, искоса, посматривает на мужа, можно догадаться о переменах. Я знаю эту её привычку, давным-давно мы обозвали её “комплексом младшей сестры” и много смеялись, когда я прихватывал её за уши, аккуратненькие ушки, спрятанные в золотистых мягких прядях, удерживая голову ровно, и целовал почему-то виноватые глаза, и повторял, что она – самая замечательная, самая сладкая, самая нежная... Вот тогда она начинала смотреть прямо и уверенно, и забывала, я знаю, забывала о нашем проклятом родстве, и думала только о том, что приводило в её в не самые уютные и чистые съемные комнатки на Диагон-аллее. Не о том, о ком... Обо мне, короче.

Потом она вышла замуж, взгляд и движения стали отточенными, уверенными и ледяными. А мне стало плевать на то, как она выглядит и что шепчет мужу по ночам. Я любил другую Нарциссу, которая, как я думал, скончалась, задохнулась под броней безупречных манер и отвратительного “noblesse oblige”.

А теперь это совсем не имеет значения.

Спасибо, Нарцисса, я прощаю тебе все то зло, которое я тебе причинил.

...Если они идут к дому, который виден за деревьями, значит мне – в другую сторону. Парк печален, темен и пахнет неожиданной прелостью, как будто рядом река или пруд.

Впрочем, там, куда я прихожу, деревьев не оказывается.

Залитое беспощадным солнцем пространство – и белое. Очень много белого цвета, сливающегося со светом, огромное яркое пятно посреди усталой августовской зелени. Белый мраморный склеп на белой же, ослепительной поляне. Она вся завалена цветами – нарциссами и розами, астрами и гладиолусами, хризантемами и георгинами... От контраста тени и света режет глаза, но взгляду все равно есть, за что зацепиться.

Странно, что сегодня он пришел в черном. Единственное реальное пятно посреди этого белоснежного безумия. Он стоит перед склепом, поглаживая камень рукой, и даже его бледные пальцы кажутся темными на фоне мрамора.

Я боюсь нарушить эту странную гармонию, это графическое воплощение – чего? скорби, печали, тоски? – нет, одиночества, просто одиночества.

Почему-то мое собственное одиночество кажется мне размытым, неполным и мне стыдно за то, что я могу встретиться с кем-то из Уизли, или с матерью Ремуса, или проведать Минерву в св. Мунго.

Хотя он тоже ходит к ней – я знаю. Хотя у него есть Нарцисса и Люциус. Но, несмотря на это, он – один, настолько один...

Я вступаю на белое поле, и мясистые стебли цветов хрустят под ногами, но он не слышит.

Только когда я кладу руку на его левое – левое – плечо, и пальцы на мгновение прихватывают пустоту под черным сукном, он дергается.

В его голосе нет выражения, нет интонации, ничего нет.

– Блэк. Я могу побыть один?

Дурак, Мерлин, какой же я дурак!

Как можно переносить на Снейпа своё? Это тебе нужно, чтобы тебя утешали, жалели, на худой конец – сами плакали на твоем плече.

Я бросаю ирисы на груду других цветов у входа в склеп.

...Драко снова выпрямляется на моих руках...

– Это тебе, малыш, – шепчу я и вижу, как вздрагивают плечи Снейпа.

Да пошел он!

Я разворачиваюсь и – не могу удержаться – нарочно наступаю на новые цветы, понимая, как хруст расползающейся под ногой зелени режет ему слух, ухожу с поляны.

Я с интересом разглядываю разводы черной краски на запертой двери.

Просто, чтобы потянуть время, на самом деле мне некуда деваться.

Точнее – некуда идти. Это же так неправильно, когда тебе некуда и не к кому пойти. Хотя вокруг, кажется, полно народа, и все дороги мира…

Чудесно. Подумай о дорогах мира, о тайнах морских глубин, о горних далях, привались к стене, постой полчаса и подумай.

Может быть, мысли о высоком вправят тебе мозги, Сириус Блэк?

...Только я все равно думаю о том, что мне не к кому пойти – умотавшийся до полусмерти со своими зверюгами Чарли Уизли видит десятый сон, а Чжоу и Оливер Вуд не спят, а совсем даже наоборот…

Они даже не накладывают Заглушающие Чары, ведь учебный год еще не начался, коридоры пусты, и, проходя мимо комнат нашего Мастера полетов, я могу в полной мере насладиться всеми этими “еще” и “ох”, и “да”, и “нет” – чуть ли не одновременно, и это гораздо хуже, чем ровное дыхание усталого Чарли.

Но тишина за дверью, перед которой я стою, страшнее всего.

Потому что мне неоткуда ждать помощи.

И, в конце концов, он сам втравил меня в эту бесполезную и жестокую историю, в эту последнюю попытку негодными средствами.

Я стучу, и, конечно, пробую открыть дверь Аллохоморой, но тишина по-прежнему безжизненна.

Ну, ты сам напросился, Сопливус. Сейчас проверим, кого из нас учили лучше: меня – Хмури, или тебя – твой Темный Лорд.

…Я даже не думаю о том, что с ним мог заниматься Альбус. Мог, конечно, но я не хочу об этом знать. Так проще, правда?

Палочка обводит дверной косяк, мои губы шевелятся – этому заклинанию не нужен голос, камни стены чуть вздрагивают и покрываются чем-то, напоминающим иней.

…Я и забыл, насколько это красиво.

Я жду не больше минуты, потом звуки начинают сплетаться в какое-то мучительное, непроизносимое слово, но оно так же прекрасно, как и “Обливиате”.

– Le glaieul.

Что-то из детства, моего детства, вот: французские книги матери, темноволосая голова Регулуса, склонившегося над учебником, “Помоги брату, Сириус” – “Да, мама”, “Рег, всё просто: поднимаешь язык к нёбу, что ты смеешься, Рег…” – “Это так щекотно, Сириус…” – “Давай-давай” – “Le glai-eul... А как это переводится?” – “Гладиолус, малыш” – “А я слышал, что шпажник, мама” – “Сириус, так говорят только грязнокровки! Не слушай его, Регулус. Гладиолус – le glaieul…”

Пока все это скачет перед моими глазами, дверь открывается в черный провал.

Я же пришел по делу, поэтому бестрепетно произношу: Люмос.

Комната, как я припоминаю, велика, а света мало, поэтому какое-то время я просто вожу палочкой вокруг, пытаясь сориентироваться.

…В спальне горит всего одна свеча – из тех, экономных, свеч, которые рекламируются в “Придире”: “семь ночей подряд в вашей комнате светло как днем…” Что-то непохоже на день.

Скупердяй.

Он жив, вообще?

Потому что он, кажется, не дышит. И не шевелится – это совершенно точно.

И больше всего похож на свой собственный труп.

Вытянувшийся на кровати, аккуратный, остывающий труп.

...это – не паника, нет, но сердце отвратительно ухает вниз, к желудку, и я уже почти готов завопить Эннервейт, но вместо этого подхожу и кладу руку на его шею, стараясь не дотрагиваться до черных прядей.

В комнате холодно, а он – горячий, очень горячий, и где-то под сухой и жаркой кожей чуть пульсирует артерия.

Я наклоняюсь ниже, мои волосы падают ему на лицо, но он не шевелится – и тут некстати включается обоняние, да так, что у меня начинает кружиться голова. От его губ пахнет дикой смесью трав – я могу различить только терпкий чабрец, горький борщевик, сильно пахнущую календулу, что-то похожее на змееголовник, и еще несколько незнакомых, тонких, причудливо смешанных ароматов. А потом – второй волной – накатывает так хорошо знакомый мне запах огневиски.

И он, скотина такая, еще что-то говорил мне про пьянство. Я, по крайней мере, никогда не смешивал зелья и алкоголь. Немудрено, что он валяется здесь как бревно.

Страх, растекшийся липкой лужей внутри, исчезает, и остается только привычная злость. Я могу еще тысячу раз придти к нему на поклон, я – к – нему – с – просьбой! – чего мне это стоило, но и в бессознательном состоянии он умудряется взбесить меня.

А злость – самый надежный хроноворот, и тут я понимаю…

Настоящая мечта Мародера: бери Снейпа и делай с ним, что хочешь.

Хотя нет, лично мне всегда больше нравилось, когда он дрыгался и сопротивлялся.

Но сейчас я могу… могу… да что угодно.

Могу, например, проверить, каковы теперь его подштанники.

Мне просто надо сделать что-нибудь, избавиться от будоражащего кровь раздражения. И я рывком – он же все равно почти в отключке – сдергиваю с него одеяло.

И замираю, словно огреб удачно наложенный Ступефай.

Потому что я никогда, конечно же, никогда не видел его раздетым; на нем какие-то обыкновенные пижамные штаны, но дело не в этом.

…Кожа на левом плече – местами розовая, местами сероватая, кожа, идущая пятнами почти до ключицы и покрывающая… о, Мерлин, нет.

Левое плечо заканчивается аккуратной культей, я еще раз наклоняюсь – на ней большой шрам в виде... звезды, кажется.

Его правая рука расслабленно лежит на груди, а вот… обрубок левой… это не уродство – нет, он вполне логичен. Когда-то меня не удивила Метка на его предплечье, так и теперь меня не удивляет цена, которую он заплатил за знак своей принадлежности. И своего предательства.

Что может удивить или испугать меня – после прошлого лета?

А вот причинить боль…может, как я понимаю, еще может.

Мне жалко его, и, так же, а может, еще сильнее, мне жалко себя – за нашу гребаную жизнь, за то, что мы с ним остались вдвоем… как эти маггловские прародители, изгнанные из маггловского рая.

Земля пуста и безжизненна, можно кричать, можно звать на помощь – но ответом тебе будет всего один голос, один голос, помнящий и знающий о тебе если не все, то многое, и я бы дорого заплатил бы за то, чтобы он произнес сейчас хоть слово.

Хоть какое-нибудь слово – и оно будет в начале и в конце всего.

Но он, наверное, все-таки чувствует холод, и поворачивается на бок, поджимая под себя здоровую руку, выставляя кверху левое плечо.

Я почти падаю на освободившееся место, просто чтобы перевести дух.

* * *

Дьявол таится в деталях.

Деталей много, слишком много, но они никогда не наслаиваются одна на другую, они всегда отчетливы как вспышки, только безжалостно растянуты на часы.

Наверное, это самозащита организма: он ни разу не смог представить картину целиком, только разрозненными фрагментами. Несмотря на то, что именно ему пришлось… руководить процессом, а точнее – организовать скручивающееся вокруг них пространство-время.

Ему может полночи сниться кроссовок Гарри Поттера, валяющийся на полу Астрономической башни – обыкновенный кроссовок с распущенным шнурком и стоптанной пяткой; или липкая дорожка слюны, стекающая на бороду Хагрида из полуоткрытого рта – ах, стеклянное сердце великана, ах, замутненный мозг…

Он не оправдывает себя: год назад, пятнадцатого августа, ему было, честно, плевать и на Блэка, и на Рубеуса. Он просто хотел вытащить оттуда Драко. И – уже признайся себе – Поттера тоже. Хотя бы этих двоих. Но теперь почти все они стали деталями, просачивающимися в сны как дым дурманных трав, или таранами сносящими защиту, выстраиваемую на протяжении дня.

…Последние, уже почти бессвязные, упреки Люциуса, как будто это Снейп сам открыл ворота Школы Пожирателям...

…Растерянный Блэк, пытающийся стянуть полы рубашки чуть-чуть пониже, прикрыть наготу. Впрочем, это типично для Блэка: оказаться без штанов в самый ответственный момент.

…Хагрид с малфоевской палочкой, атакующий с безоглядностью берсерка, и он сам, понимающий, что Империо уже не обязательно, и можно тоже заняться делом…

И – снова, снова, снова – разношенный маглловский “Reebok” на теплых розовых плитках, странное удивление во взгляде Петтигрю, непонятная жадная радость в глазах Вольдеморта, зеленые вспышки заклятий, зеленое же пламя, вздымающееся на руке.

Только Драко так и не стал деталью. Остался тем, кем и был: несносным, избалованным, но любимым мальчишкой. Тенью за мраморной дверью. Блэк несколько раз, еще в клинике, пытался что-то рассказать ему и – хотя, может, это просто показалось? – оправдаться. Он просто убегал от его невнятных реплик, от блэковских пальцев, цепляющихся за пустой рукав, от слов, единственной целью которых было – превратить Драко Малфоя в деталь. В фрагмент на картине, таким стал Поттер – в теплом красном свечении, неожиданно, и, кажется, с облегчением улыбающийся.

А Драко… Драко, он остался живым. Развалившимся на диване в гостиной. Сцепляющимся с Поттером в полутемных коридорах. Легко отбивающимся от придирок МакГоннагал на Трансфигурации – потенциально он был волшебником не слабее Гарри. Подлизывающимся. Сплетничающим. Считающим себя страшно хитрым, вполне взрослым и умным. Реальным – настолько, что теперь он никогда не заходит в слизеринские комнаты, а вдруг углядишь край его зеленой мантии или услышишь привычный, растягивающий гласные, голос.

А у деталей нет звуков. Детали приходят из мира абсолютной тишины. Приходили – до сегодняшнего вечера. Потому что внезапно он обнаруживает, что картинки перед глазами сопровождаются непонятным шуршанием и треском. Звуки оказываются неожиданно и отвратительно к месту, взрывая уже устоявшийся, пусть мучительный, но порядок.

Он не сразу понимает, откуда наваливается эта новая напасть.

Блэк. Как всегда – Блэк. Цветы под его ногами, там, у фамильного склепа Малфоев.

Шум накатывает прибоем и сводит с ума.

И можно без конца повторять, что ты не позволил этого себе ни разу за прошедший год, даже когда консилиум в Мунго сделал тебе замечательный рождественский подарок, сообщив, что с левой рукой, или, точнее, с тем, что от неё осталось, ничего сделать нельзя. Но сегодня… сегодня выпить можно.

Прекрасно понимая, к чему приведет потребление лошадиной дозы зелья, смешанного с алкоголем.

Он легко представляет себе, как пьет Блэк – машинально заглатывая темно-коричневую, обдирающую горло, жидкость, чувствуя жар, растекающийся по желудку и отключающий мозг, и облегчающие пьяные слезы, и тысячи веских, как слова приговора, оправдательного приговора, аргументов: ты не смог, потому что…

Блэк, наверное, валит всё на него, Снейпа.

Как тогда, во время бессмысленного скандала в небольшом шатре перед башней, когда бывший аврор и его извечный враг Сириус Блэк и бывший Пожиратель Смерти и его старый друг Люциус Малфой хором, согласно, орали на него, обвиняя во всех смертных грехах и требуя невозможного: повернуть время вспять.

Он проглатывает очередную порцию огневиски и даже может ухмыльнуться. С этим вполне можно заснуть. Пусть орут хоть до утра, пусть на башне снова появится Поттер, только, если можно, память, не надо подкидывать в сновидение этот невидящий поттеровский взгляд и ощущение безнадежно утраченных возможностей.

…к остальному он привык.

Сон невнятен и милосерден, прямо хоть патентуй рецепт: возьмите тридцатипроцентные растворы нижеперечисленных трав, добавьте…размешайте…держите на медленном огне …и не забудьте сразу после употребления “новейшего-одуряющего-зелья” выпить в одиночку бутылку огневиски.

Он хмыкает во сне, удивляясь приходящим мыслям, и еще – холоду.

А потом – словно кто-то укрывает его одеялом, обволакивает со всех сторон теплым умиротворяющим, примиряющим с действительностью, коконом, в котором уютно и тихо. Тихо.

* * *

…Я всегда сплю так. Точнее, мы всегда спим так. Не слишком удобно устраиваться вдвоем на неширокой кровати, но тела сами находят подходящее положение.

Первый раз это получилось случайно; а теперь – почти каждое утро, за исключением нескольких ночей в месяц, мой нос упирается в ложбинку между его лопаток, и я, кажется, дышу никаким не кислородом, а его запахом – таким привычным, резковатым, отдающим слегка сырой шерстью, и – почему-то сырой хвоей, и – всегда – осенью. Может быть, потому, что это началось в сентябре?

Я сползаю с подушек вниз, а он, наоборот, подтягивается наверх, и тогда я утыкаюсь лицом в его узкую спину, он ежится, засыпая, и шепчет: “щекотно”, когда я прикасаюсь губами к белой коже с розоватыми полосками шрамов.

– Как щенки, честное слово, – это Джеймс отдергивает полог, – проспите завтрак, подъем, лентяи.

Я бы с удовольствием поспал бы еще пару часов, но Ремус рывком разворачивается и вплавляется в меня весь – мгновенно и целиком: острый подбородок упирается мне в лоб, руки гладят по спине, полувозбужденный член скользит по моему животу.

– Сириус. Вставай.

– Не говори “вставай”, Джейми. Он, как всегда, всё неправильно поймет.

– Ммммм… Поднимайся?

– Нет, вот так.

Ремус легко двигает бедрами, подталкивая меня к краю кровати.

Джеймс смеется.

– По-моему, лучше мои вербальные методы, чем твои.

– Отстаньте, – прошу я, – не хочу завтракать. Хочу спать.

Я соскальзываю под одеяло с головой – но только для того, чтобы натолкнуться там на горячее и твердое.

Это просто…шалость, я сползаю еще ниже и провожу языком по головке.

Где-то наверху, вне теплого мирка под одеялом, Люпин сдерживает вздох.

– Сириус! Прекрати.

Закрывающийся полог шуршит, Джеймс – умница, подумаешь, пропущенный завтрак, когда тут такое… такое…

Ремус бормочет что-то и толкается навстречу моему рту, а потом под одеяло проскальзывает его рука, прижимая мою голову к паху.

– Совсем озверели… Ха! Рем, ты бы хоть Заглушающее Заклятье…

– Да-да-да…сейчас-сейчас…

Шепот, шорох. Шаги и стук закрытой двери.

Я откидываю одеяло, поднимаюсь и смотрю в его шалые карие глаза, в которых сон еще мешается с удивлением и возбуждением, он лениво и плавно поворачивается обратно на бок, ко мне спиной, и утверждает:

– Сейчас – так.

– Конечно, – легко соглашаюсь я и подгибаю его колени, чтобы войти в него осторожнее, – конечно, как скажешь, Рем.

А потом он выпрямляется и сжимается. И это не слишком глубоко, но настолько тесно, узко, что я кажусь себе огромным, и, твою мать, всемогущим, потому что его плечи вздрагивают, и он отчаянно подается ко мне, а я уже тяну руку к его члену.

И никогда, никогда у нас не получается сделать это медленно и хоть как-то растянуть во времени удовольствие.

Потому что я слишком сильно его люблю, наверное, и так же сильно хочу, и ни о какой сдержанности речи быть не может, и только когда все заканчивается, я снова дышу в его спину, которая теперь пахнет моим потом и моим желанием.

…Моим желанием…и…травами…и дешевым расплавленным воском…и сыростью.

Лучше не просыпаться. Потому что вдруг я вспоминаю, где я нахожусь.

* * *

Мир, лишенный звуков, замкнутый, как магический шар, хотя, на самом деле – это всего лишь пустой коридор, ведущий к Башне Предсказаний, – тихий мир – совершенен.

Где-то внизу, во дворе беззвучно галдят школьники – занятия кончились, всех тянет на свежий воздух.

Всех. Даже… он провожает взглядом несколько фигурок, удаляющихся к озеру – даже гриффиндорцев, которые уже явно не одно целое: темноволосый очкарик откровенно тянет вперед, подальше от друзей-приятелей, рыжеволосую девушку.

Она еще оборачивается, отвечая на реплики отстающих, но потом, поддавшись рывку, утыкается в плечо своего ухажера и смеется.

А Джеймс даже не поворачивается: они просто бегут по пологому берегу к воде, все быстрее, как будто хотят с разбега влететь в озеро, распугав всех обитателей, или взлететь над землей, оттолкнувшись и просто расправив руки.

Двое других отстают, Люпин, это, конечно же, Люпин, рассудительно придерживает Петтигрю за плечо.

Двое?

Жаркий шепот в спину: “экспеллиармус” – вот и ответ на твой невысказанный вопрос.

Блэк спокойно подталкивает отлетевшую палочку к ступенькам и провожает катящуюся вниз деревяшку взглядом.

– Поговорим, Сопливус?

Странно: его голос, его дыхание не вносят дисгармонии и …даже не раздражают. Откуда эта уверенность в том, что здесь должен появиться именно Блэк?

А Блэк опять шепчет, и, судя по всему, произносит привычные гадости или угрожает. Но шепот накатывает неожиданно сладкими волнами, а дыхание обжигает щеку, но от него тепло, и, вероятно, наглый гриффиндорец тоже чувствует что-то… неправильное, потому что отшатывается.

Слишком быстро злость в синих глазах сменяется недоумением. Губы еще произносят, и Снейп догадывается, наконец, что: “отстань от Эванс”, но сейчас, во сне, это настолько неважно…

Важно – не упустить это тепло, собрать его для себя, запасти, он знает, у Блэка такого тепла – навалом, ему не жалко. Ведь нет?

Он протягивает руку – левую руку, правая прижата Блэком к подоконнику и уже затекла, – и осторожно проводит ладонью по лицу, по шевелящимся губам, и выше – по носу, по вздрагивающим под прикосновениями ресницами, по мягким волоскам бровей, по неожиданно жестким прядям, падающим на лоб.

Движение стирает черты лица, как будто художник снова грунтует неудавшуюся картину. Там, за яростным молодым Сириусом – что-то другое, бесконечно усталое, очень похожее на тебя самого, неудачное, близкое, искаженное.

И он готов навсегда замереть в этом мгновении – от жалости, которая, все-таки, достает его, от жалости к этому старому Блэку и к себе, вероятно, знающем о Блэке что-то, оправдывающее мерзавца.

“Это – не жалость, это – мудрость, Северус”, – сообщает мягкий голос Дамблдора.

“Можно, я зайду прямо сейчас, Альбус? Есть несколько вопросов…”

“Ты оставишь его… здесь?”, – укоризненно вопрошает голос.

“Блэка? О чем речь?”

“Нет, ты должен……..”

Он не хочет слышать продолжения фразы. И опять проваливается в тишину.

* * *

Лучше бы я умер. Нет. Не так. Лучше бы меня никто и не пытался вернуть, прости, Нарцисса. Потому что вокруг нет ничего, кроме боли и …унижения. И я, идиот, еще мог думать, стоя в коридоре перед черной дверью, что дальше некуда падать. Ха! Вероятно, эта уютная бездна подготовлена специально для меня. Лет этак тридцать восемь лет назад.

Плевать на то, что я, принюхавшись и поморщившись, все-таки проглотил зелье, которое – и Безголовому Нику понятно – он готовил для себя.

Плевать на подкашивающиеся ноги и навалившуюся дурноту.

Плевать на то, что теперь я лежу на жесткой узкой постели, прижавшись к Северусу Снейпу.

Плевать на то, что мой возбужденный член упирается в его поясницу – как раз там, где заканчивается ткань пижамы и начинается его сухая, горячая, охренительная на ощупь – я дотрагиваюсь до него кончиками пальцев – точно, охренительная на ощупь, кожа.

Самое отвратительное – это то, что я не могу заставить себя встать и уйти. Дойти до своих комнат, в конце концов, от ходьбы при эрекции еще никто не умирал, кончить в руку, заснуть с собственной, куда более удобной постели. Куда более одинокой постели, так ведь?

Я не уверен, что я хочу его. Но встать и уйти – не могу.

Изворотливый мозг, конечно, подкидывает идейку за идейкой. О том, что Снейп все равно ничего не узнает. О том, что когда-то это могло бы оказаться… весело: я буду помнить о том, что сделал, а он – нет. О том, что это всего лишь физиология: три года, если считать с Завесой, у меня не было ничего и ни с кем. О том, что это так просто…

Да, просто. Я шарю рукой под подушкой и замираю на мгновение, не находя палочки. О, Мерлин…нет, она всего лишь упала на пол.

“Мобиликорпус”. Чуть-чуть приподнять его над кроватью, и аккуратно стянуть брюки, и опустить обратно, на мятую простыню. Так же, боком. Прижаться. Не такие уж у него и сальные волосы – если не думать об этом.

На самом деле я веду себя… благоразумно. Просто потрясающе благоразумно, учитывая сложившуюся ситуацию.

Мне хватает терпения найти дверь в ванную комнату, а там выбрать, из нескольких пузырьков, один, содержимое которого более-менее напоминает масло.

Мне хватает везения обнаружить на полке у входа парочку тех самых “экономных свечей” и прихватить их в спальню, и добавить света.

Он по-прежнему недвижим, но я теперь я слышу его ровное, легкое дыхание – так, спокойно и размеренно дышат подростки в сладком предутреннем сне, так дышал Гарри, когда я будил его во время каникул, так посапывал Рем в моих объятиях, и я сам – пытаясь подстроиться под его убаюкивающий ритм.

…Лучше не думать о Ремусе.

Я просто провожу рукой по его телу. По телу Снейпа. У него настолько сухая кожа, что чуть шелушится под моими пальцами, а ниже… это так неожиданно… так по-человечески… странно думать про Снейпа: по-человечески?… От бедер и ниже, к ногам – всё покрыто мягкими темными волосками, и этот переход… он выбивает меня из колеи.

Я еще помню об очищающем заклинании, и о том, что пальцы лучше обмакнуть в то-самое-вроде-бы-масло, но потом понимаю, что слишком возбужден, чтобы его подготовить.

Я умру, лопну, взорвусь, если не сделаю что-нибудь быстро.

Как в первые месяцы с Ремусом: мы так боялись всего, проникновения, боли, что часами могли елозить друг по другу, не допуская одного движения – внутрь.

…Поэтому я просто чуть раздвигаю его ягодицы, и прижимаюсь к нему – как можно плотнее, и начинаю двигаться.

Достаточно тесно, и волоски приятно ощущаются сквозь маслянистую пленку на члене, и чувствовать чье-то тепло…

И… мне… плевать… что… это… Снейп.

Мерлин, я и не думал, что во мне может скопиться столько спермы.

Я прилипаю к нему мгновенно, густая вязкая субстанция склеивает наши тела, пока я пытаюсь отдышаться.

* * *

Вот и всё. Можно уйти, да?

Я отодвигаюсь от него и внезапно думаю, что это нечестно.

Ну, нечестно – не самое подходящее слово по отношению к Снейпу, и в правилах наших, никому не нужных игр, его нет.

Вот только секс – это всегда игра без правил. Для меня, по крайней мере. И я не буду думать, сколько неприятностей принес мне этот твердо заявленный в глупой юности принцип. Я не хочу думать. Я хочу... посмотреть на Снейпа, например.

Он – худой, даже худее меня, наверное. Впалый живот под ребрами и выпирающие костяшки бедер, и, как по линейке нарисованная, ровная полоса волос от пупка к паху. И невозбужденный член – темный на фоне белых провалов его кожи.

Он же ведь все равно ничего не узнает?

Я осторожно раздвигаю его ноги, приподнимая и чуть сгибая их в коленях, и сползаю ниже.

…Давай, помоги мне. Упрись ногами, не будь идиотом, тебе же будет лучше.

И он действительно упирается, раскрываясь. Бесстыдно. Беззащитно.

Вот и умница. Не знаю уж, что вы там вытворяли с Малфоем, но я постараюсь, чтобы тебе понравилось. Я глажу его бедра, и мягкие волосы в паху, там под кожей легко прощупывается тонкая кость, как у мальчишки, на самом деле.

А потом я плотно обхватываю губами основание его члена, забирая его – уже слегка эрегированный, увеличивающийся, в рот.

Я бы предпочел, конечно, чтобы он понимал, что происходит.

Увидеть, нравится ли ему это... мммммммм… или это… а если так, да, Снейп? Странное ощущение: как будто он дробится, двоится-троится в моих глазах: противный подросток, слишком часто попадающийся на моем пути; неопрятный мужчина, издевающийся над Гарри; усталый тип, валяющийся на несвежей постели… их слишком много… и поэтому, наверно, они так нереальны.

Реально только тело, инстинктивно отзывающееся на мои прикосновения; острое колено под моими пальцами, легко скользящими вниз; плоть, наполняющая мой рот – живая, теплая, нежная, так быстро, так правильно реагирующая на движения губ и языка

Я не привык к такому одностороннему сексу. Он мог бы открыть глаза. Пробормотать “еще” или “ах” – как этот делал сегодня Оливер Вуд, сдавленным голосом, и Вуду, наверное, казалось, что он шепчет тихо-тихо, впрочем, почти все ошибаются, оценивая свою громкость.

…Но, с другой стороны, если представить себе, что сейчас он откроет глаза, и увидит Сириуса Блэка, увлеченно делающего ему минет…

Эта мысль и пугает и забавляет одновременно.

* * *

Тепло поднимается по левой руке, к плечу, стекает вниз по груди, оно принадлежит только тебе, и никакого мерзкого ощущения: “я беру чужое”, тоже нет.

Это не Люциус, нет-нет, Люциус никогда не позволял себе – опуститься – или подняться? – до такого.

Какая-то, не до конца отключившаяся, часть мозга противно зудит, отчаянно соображая, почему мог возникнуть такой эффект афродизиака?

Альфредия поникшая? Смолянка, опять-таки поникшая?

Он сам издевается над собой. Поникшая… да… как же… Тепло, оказавшееся элементарным возбуждением, концентрируется в одной-единственной точке, где влажно, где упоительно-сладко, где тебя нежат и лелеют мягкие губы, где все так обволакивающе-соблазнительно. И глубоко. И правильно. И – нужно, необходимо сказать хоть что-то этим губам, теперь тишина не нужна, тишина царила целую вечность, но её время кончилось,

Его просто выворачивает в упоительную глубину, кожа, кажется, слезает клоками, горячая алчная воронка поглощает всё, до последней капли.

И слова… они вот-вот придут. Несколько минут отдыха – и он сможет сказать.

Кому – сказать? Что?

Неважно. Он сможет. Сможет. Да.

* * *

Он не произносит ни звука, кончая, только дергается его левое плечо, а пальцы правой руки судорожно вцепляются в простыню, и на лице появляется неожиданно-обиженное выражение – как у ребенка, у которого отобрали игрушку.

Вот-вот. Полудетская обида. Это тоже не по правилам, да?

Пока я произношу очищающие заклинания, пока гашу свечи и одеваю его – теперь нет чувства брезгливости, словно я прикасаюсь к покойнику, пока я укладываю его обратно, он прерывисто, взахлеб, дышит. Губы дрожат, пытаясь произвести звук, но мне даже не важно, скажет ли он слово.

Я уже стою у двери, поэтому произнесенное им привычно раздражает меня.

На это способен только Снейп. За это я его и не люблю.

* * *

“Двадцатого августа – педсовет, Блэк”

* * *

Двадцатого августа – педсовет.

Вот так, Сириус. И плевать, что он так и не открыл глаз. Он говорит это во сне, в сладком послеогразменном провале-в-никуда.

Можно завязаться узлом, порвать свой рот и свою задницу в клочья.

И все, что ты получишь в ответ: “Двадцатого августа – педсовет, Блэк”

Ублюдок.

Разве я этого не знал?

– …Таким образом мы можем чуть скорректировать учебные планы и проводить сдвоенные пары Арифмантики и Астрономии. Нам представляется, что третьему курсу будет интересно и полезно… точность исчисления… движения… смены орбит…

Чжоу говорит тихо, почти без интонаций, она думает, что такое монотонное изложение придаст ей солидности. Дети. Прошел год, они освоились и, с присущей возрасту непосредственностью, начинают настаивать на переменах.

– Господин директор?

Пауза затянулась, и Сибилла кашляет, привлекая его внимание.

– Да-да, мисс Чанг. Оставьте ваши разработки, я посмотрю.

Чжоу облегченно, как после успешно сданного экзамена, вздыхает и возвращается на свое место.

Отправленный ей пергамент плавно опускается на груду других свитков. Бумаги, море бумаг.

Отчет Попечительскому Совету; и он, конечно, получит нагоняй за щедрость, проявленную Чарли Уизли.

Списки учебников и пособий, разосланные ученикам, это он знает наизусть.

Заявки от преподавателей.

Светло-коричневый свиток, с которого он хотел начать этот педсовет, но потом посмотрел на Блэка и… передумал. Неверное решение, похожее на трусость.

Они не виделись с той самой встречи у склепа Малфоев, скорее всего Блэк просто пил на Гриммаулд Плейс все прошедшие дни. Поэтому и выглядит таким виноватым, и все больше смотрит в окно за спиной Снейпа, в окне нет ничего, кроме блеклого полуденного неба и яркого солнечного света. И глаза у Блэка тоже обесцвеченные, как выжженный солнцем небосвод, никакой вызывающей синевы, одна муть.

Он скорее угадывает, чем слышит, легкий шум за стеклом. Может быть потому, что ждал его.

* * *

Заполошный стук крыльев о стекло отвлекает меня от мыслей. Я все еще пытаюсь сложить цельную мозаику из нескольких совершено самодостаточных и неподходящих друг к другу фрагментов.

Можно не думать о Снейпе, можно на него не смотреть, уставившись в окно за его плечом… только теперь невозможно не знать, как оно выглядит, это его плечо, неприкрытое мантией или сюртуком. Можно легко разглядеть в его лице и озабоченность (“Ну да, новый учебный год, господин директор во всеоружии”), и раздражение (“Чжоу, оказывается, вполне ретивая девочка”), но в какую дыру в памяти теперь запрятать ту детскую гримасу?

Чем дольше живешь, чем больше видишь, тем совершенней представляется идея “Обливиате”. Становится просто абсолютной ценностью.

Тем временем Снейп взмахивает палочкой, открывая окно. Я не знаю эту сову, рыжевато-золотистую, красивую, с забавными кисточками на голове. Она не дожидается ни благодарности, ни монеты, ни орешка – роняет на стол свиток и вылетает обратно.

Снейп долго смотрит на развернувшийся перед ним лист.

Что-то с ним не так сегодня. Или это со мной что-то не так?

* * *

Странно, но, получив окончательное согласие и подписанный-заверенный экземпляр контракта, он не испытывает ни радости, ни удовлетворения. Хотя достаточно часто мечтал об этом в прошедшем году.

– И в заключение… я полагаю, вы все согласитесь… Мы должны поблагодарить мистера Блэка за то, что он провел с нами этот нелегкий год.

Его помощь в восстановлении Школы…Неплохо, весьма неплохо прочитанный курс Трансфигурации. Особенно для первокурсников, когда так важно заложить основы…

* * *

“Неплохо прочитанный…”, скотина. О чем он, вообще?

* * *

– Послезавтра к нам присоединится новый преподаватель… Прекрасные рекомендации… Два года практики в Шамбартоне… Знаю-знаю, это другая школа, несколько иная техника, но, как справедливо заметила мисс Чанг, это может оказаться интересно и полезно… Чарли, я думаю, вам с мистером Блэком придется обсудить проблемы Гриффиндора; факультет перейдет под твою опеку.

* * *

“Тебя просто вышвырнули, Сириус”

И с ним никто не спорит, все выходят из кабинета, стараясь не смотреть на нас. Трелони открывает было рот, но быстро затыкается под его злобным взглядом и исчезает тоже.

Я продолжаю сидеть, и даже спокойно сидеть, потому что мозаика сложилась, и оказалась привычной до боли, до отвращения, картинкой.

Сопливус. И всё.

Снейп отворачивается к окну и цедит-таки, для проформы, конечно:

– Спасибо, Блэк. Твоя помощь… была к месту.

– К месту? – ласково переспрашиваю я, – к месту? Что ж ты творишь, гадина?

– Возвращаю тебя к привычному образу жизни. Dolce fare niente, не так ли? И, если ты не в курсе, твой контракт закончился первого августа.

Я думаю, что смогу – причинить ему боль, ударить, не заклинанием, словом, но так… я даже зажмуриваюсь от предвкушения, это прекрасно – дать волю гневу и презрению. А потом говорю – холодно и размеренно, изучая золотистые разводы на его мантии.

– Я-ебал-тебя-Снейп.

– Да, – все еще глядя в окно, соглашается он, и у меня на мгновение останавливается сердце. – Да. Ебал. Целый учебный год. И затрахал вконец. Твоё хамство, твое пьянство, твое пристрастное отношение к Гриффиндору – даже Минерва кажется мне теперь образцом объектив…

Ха! Придурок!

– Ты не понял, Снейп. Я на самом деле трахал тебя. 15 августа, когда ты лежал в отключке… Помнишь?

Он медленно поворачивается – и хотел бы я узнать, как это у него получается – его глаза так черны, что белков, кажется, не видно вовсе – только черная радужка, сливающаяся с черным зрачком.

– Мог бы придумать что-нибудь пооригинальней, Блэк.

И прежней уверенности в голосе нет.

– Придумать?

Как он подставляется, как давным-давно в школе!

– Значит, придумать? Тогда я придумаю вот что: у тебя родинка под правым соском, – я прикрываю глаза, вспоминая полутемную спальню, и как я разглядывал его, стараясь не капнуть воском, и тут возбуждение ошпаривает меня как кипяток. Весь жар стекает вниз, к паху. Но я продолжаю, – и еще одна. Сзади, на копчике. И шрам на левом плече – звезда. Не так ли?

А к такому он не готов. И, похоже, пропускает фразу за фразой, как удары.

– И волосатая задница, Снейп, – мстительно добавляю я. Это мелковато, конечно, но сколько удовольствия!

Он молчит, а пространство между нами заполняется вдруг не воздухом, а чем-то плотным, не дающим дышать, застревающим в легких как камень.

Я подсознательно жду какого-нибудь из его милых заклятий, изобретенных, Мерлин знает когда, специально для нас.

Но его губы кривятся, и он говорит спокойно:

– Но это же не причина оставлять тебя преподавать, Блэк?

– Ну что вы, господин директор. Просто я подумал, что тебе будет приятно узнать это.

Уже у двери я добавляю:

– Ты не переживай, Сопливус. Было неплохо, ничего выдающегося, конечно, но на безрыбье…

И вываливаюсь в коридор, мечтая об одном: убраться отсюда раз и навсегда.

* * *

Отвратительно.

Отвратительно, потому что в этот раз Блэк говорил правду.

Дело не в том, что он перечислял.

Дело в том, как он произносил слова, сглатывая, и в мгновенно потемневших глазах отражалось что-то, не имеющее никакого отношения к оскорблениям – так быстрое течение можно заметить даже под коркой льда, покрывающей реку. Такое же почти неуловимое. Зыбкое. Тревожное.

Вот это странное выражение и приводит его к неожиданному выводу: Блэк говорил правду.

И что-то действительно имело место быть 15 августа.

Он возвращается к этим мыслям – в первый раз за день – только оказавшись в своем старом кабинете.

Перевести дух от пронизанного светом пространства, яркого до рези в веках, и подумать. Хотя – о чем тут думать, когда можно просто посмотреть?

Интересно, знал ли Альбус, убеждая его, что это действительно пригодится, про то, при каких условиях это пригодится?

Иногда ему кажется, что директор мог догадываться о самом нереальном.

Таком, как… домогательства… Сириуса Блэка.

– Северус, я прошу тебя взять это.

– Я не хочу, Альбус. Что может произойти здесь?

– Мы не знаем, на что способен Блэк.

– Вряд ли ему понадоблюсь я. Не лучше ли воспользоваться этим в гриффиндорской гостиной?

– Если бы я мог, Северус. Гарри нельзя поселить одного, а эта разработка – индивидуальна.

Аргументы исчерпаны, поэтому он смотрит на Дамблдора, выказывая неудовольствие всем своим видом. Но и Альбус уже слишком давно играет в эту игру, поэтому прищуривается и добавляет:

– Ты не доверяешь мне, Северус?

“Вот так всегда, – обреченно думает Снейп, – он выбивает тебя из колеи одной этой фразой. Настолько, что часто хочется завопить “Не доверяю!” И посмотреть, что из этого получится”.

Он подходит к полке и достает небольшое зеркало в золотой оправе, которое мгновенно ловит вспышку свечи и посылает прямо ему в глаз нахальный, напоминающий о директорской башне и неуместный здесь, солнечный зайчик.

Кроме блика света, в зеркале нет ничего. Ни его лица, ни полутемной комнаты за спиной. В который раз можно – запоздало – подивиться мастерству Альбуса: если до зеркала дотронется кто-то, кроме Снейпа, он не увидит ничего, кроме обычного отражения. Поэтому:

– “Остентум”. “Револютум”

…Но ничего не происходит.

Ах. Да.

– Ночь с 15 на 16 августа. Пожалуйста, – зачем-то добавляет он.

Картинка в зеркале не меняется так долго, что, глядя на закрытую дверь в спальню, можно и сейчас заснуть.

Он потихоньку перебирает скопившиеся за день документы, пробегает глазами, подписывает. И, конечно же, пропускает движение в зыбком пространстве между стеклом и амальгамой.

Блэк стоит к зеркалу спиной и осматривается.

Интересно, кстати, зачем он вообще приходил?

…когда Блэк одним рывком срывает одеяло, он даже разочарован. Вот и всё? Впрочем, чего ожидать от гриффиндорцев? Блеф. Всегда – блеф и стремление выдать желаемое за действительное.

И дальше просто невозможно – всего лишь движение руки под одеялом. Она сползает, приобнимая его за талию, уютно и удобно, как будто они засыпали так тысячу ночей подряд, и Блэк, привычно – привычно?! – дышащий в его спину, идиотская щенячья идиллия.

А вот тут, судорожным спазмом, так, что голова, кажется, лопнет, возвращаются воспоминания о сне. О тепле, полученном по праву. О жалости и сострадании, – чувствах, которые ему неведомы. Ведь всё, что он мог почувствовать, глядя на Драко, вспоминая Драко – гордость и злость, любовь и ревность – никогда не имело ничего общего с этим.

С покоем? С совершенностью? С какой-то неправильной, но прекрасной справедливостью? С нелогичностью, сокрушающей всё?

К концу просмотра он просто огорошен. Блэк действительно не соврал. Он просто не сказал правды. И сближение тел в, как нарочно, слишком явно освещенной спальне, и все остальное…

Зачем?

И еще раз повторить “зачем?”, просыпаясь от того, что возбужденный член болезненно трется о ткань пижамы, и еще “зачем?”, против воли представляя себе лохматую темноволосую голову, склонившуюся над твоими бедрами, и смуглую сосредоточенную спину – что за чушь, как спина может быть сосредоточенной? – и опять “зачем?”, запуская руку в штаны, навстречу безнадежно и бессмысленно твердой плоти, теребя и гладя. Только это – не то. Все равно – не то.

Я ненавижу это сволочное место. Иногда мне кажется, что безмятежное детство просто приснилось мне, или было не со мной. С каким-то другим мальчишкой.

Полгода назад я кричал в лицо Молли, что ненавижу свой Дом.

И она, жалостливо – хотя какие права я имел на её жалость, учитывая то, что произошло с её сыном – гладила меня по лицу, как слепая, и приговаривала успокаивающе: “Это порода, Сириус. Это – кровь. Кровь Блэков. Ты привязан к нему”

Привязан, точно. И теперь, когда я свободен, когда на восстановленном счету в Гринготтсе столько денег, что мне никогда их не потратить, даже если я начну скупать все, на что падает взгляд, я брожу по Дому, игнорируя вопли матушки, прислушиваясь к перебранкам портретов, выдвигая ящики, открывая дверцы шкафов, заглядывая в пустые темные комнаты.

Кого я хочу найти? Гарри? Да, и Гарри тоже. Но чаще мне представляется Ремус, усталый и постаревший, или Нарцисса – наоборот, совсем маленькая, церемонная девочка, выглядывающая из-за плеча старшей самоуверенной сестры.

Только нахожу я то, что Дом соизволяет мне вернуть. Две тетрадки, исписанные мальчишескими почерками: мою и Регулуса.

Наши наказания. Мать всегда заставляла нас переписывать длинные и невнятные поэмы.

Я открываю первую:

Теперь, о друг мой Фауст,
Ты осужден, и нет тебе спасенья!
К чему мне размышлять о небесах?
Прочь, вздорные мечты и безнадежность!
Отчайся в боге, Вельзевулу верь.
Назад ни шагу, Фауст! Будь же твердым!
Зачем колеблешься?
О, кто-то шепчет: “Брось магию и к богу возвратись”

И – приписка Регулуса на полях: “Как это – бросить магию?”

Я знаю, что найду в своей, и не хочу её открывать. Но твердый переплет подпрыгивает сам, листы шелестят, а взгляд упирается в строчки.

“…Отлетят
Утехи ваши; бедственная скорбь
Заступит их, тем горшая, чем слаще
Блаженство нынешнее. Да, теперь
Вы счастливы, но на короткий срок.
В сравненье с Небом слабо защищен
Ваш уголок небесный от Врага,
Сюда проникшего, но от Врага
Невольного…”

Точно. Все сказано до нас. Он останется для меня таким, Хогвартс, беззащитным и потерянным – навсегда. И нелепая мысль приходит в голову: а что, если Риддл тоже всего лишь пытался вернуть себе Хогвартс?

Я больше не могу. Она совсем не ожидает этого, когда я подлетаю к портрету и кричу в её холодное высокомерное лицо:

– Почему? Почему “Потерянный рай”, сука?! Мне было десять лет тогда, что ты могла знать об этом?

Она открывает было рот, но тут в камине раздается треск.

Оливер. Или Чарли. Вовремя и не вовремя. Все равно.

Но это не они. Это наш Святой Петр, мать его, прибравший себе ключи от рая.

– Чего тебе надо, Снейп?

Мне плевать, слышал ли он мои вопли.

– Записи Минервы, Блэк. Вряд ли ты обзавелся своими разработками.

Неразобранный кофр так и стоит внизу лестницы и реагирует абсолютно правильно: боковой карман распахивается и выплевывает прямо в лицо Снейпу тяжелый том с красивой витиеватой надписью “Курс Трансфигурации” на обложке.

Он легко перехватывает том правой рукой. Но не уходит почему-то.

– Всё? Проваливай, Снейп.

– Нет, не все. Я хотел узнать, – он притормаживает, но только на мгновение:

– Зачем ты сделал это, Блэк?

Честно говоря, у меня нет ни сил, ни желания объяснять, но что-то, сродни условному рефлексу, заставляет меня ответить.

– Да просто так, Снейп. Видишь ли, иногда у нормальных мужчин, у нормальных, ты вряд ли это поймешь, возникает потребность… просто вставить кому-нибудь. Снять напряжение.

Я продолжаю автоматически нести чушь, и оттого, что я стою слишком высоко на лестнице, а он смотрит на меня снизу, мне кажется, что в его черных глазах проскальзывает какая-то непонятная тень. Не презрение, нет. Насмешка? Понимание?

Он терпеливо дожидается паузы и уточняет:

– Про “вставить” я понял, хотя никакого “вставить” там толком и не было. Я про то, второе. Или нормальные мужчины всегда готовы отсосать у “кого-нибудь”?

Кроме как “откуда ты знаешь?” я ничего и сказать не могу.

– Я видел. Долго объяснять, но видел. Так же ясно, как тебя сейчас. Так зачем, Блэк?

* * *

Да, это удачно. Во всех смыслах – ниже пояса. У мерзавца никогда не было такого затравленного выражения лица – даже когда они встретились в Хижине после его побега из Азкабана. Он действительно хлопает глазами – растерянно и недоуменно. Что ты теперь ответишь, душка Сириус? Нормальный мужчина. Ха.

Но, когда Блэк вдруг начинает медленно спускаться к нему по лестнице, произнося непонятные слова, рисуя звуками, как красками, странную картину – а что еще может возникнуть в такой дурной голове? – он внезапно понимает, что… что почти согласен.

* * *

Просто – неудачный момент. Разжижающая мозги, выматывающая слабость. Я пытаюсь заставить себя заткнуться, но слова рвутся наружу, потому что мне нужно сказать это хоть кому-то, кто может понять. Не пустому Дому. Не чопорному портрету, кому-то, кто может согласиться со мной.

Согласиться?

* * *

– Потерянный рай. Это – как потерянный рай, понимаешь? То, что не вернуть никогда, хотя ты считаешь, что это будет рядом с тобой, в тебе всегда. Наш Хогвартс, твой и мой. Никто не помнит его таким. Ты можешь тысячу раз сказать, что он был для нас разным, да. Но все равно – он общий. Подумай, Снейп, мы же остались вдвоем. Одни. Изгнанные из рая. Я не верю, что ты не чувствовал это – иначе бы ты не игрался в Альбуса Дамблдора весь этот год.

Меньше всего я хочу обидеть его сейчас.

– Из тебя, действительно, получается хороший директор. Не Альбус, нет, но это неважно. Важно другое: ты становишься собой – прежним – только рядом со мной, да? Я… оправдываю твое прошлое, так же как ты – моё. Мы сможем вернуть его только вдвоем, Снейп.

– Мы не сможем, Блэк. Это… самообман.

– Пусть. Знаешь, сколько я прожил в самообмане? Знаешь, сколько я готов в нем прожить? Чтобы хоть на мгновение вернуться туда.

Мы стоим уже практически нос к носу, черты его лица расплываются, и я не вижу ни острого носа, ни ехидных складок у губ, ни пористой кожи. Только глаза – черные глаза, которые знакомы мне почти так же хорошо, как собственное отражение в зеркале, и в них отражается моя боль.

Я не хочу, чтобы ему было больно.

* * *

Блэк, продолжающий говорить так убедительно, что за его плечом, кажется, вырастают контуры Хогвартса – увиденного им впервые в одиннадцать лет, торжественной и одновременно изящной громады Замка, залитого розовым и теплым закатным светом… Блэк внезапно оказывается настолько рядом, что, если продолжит движение, уткнется губами прямо в скулу Снейпа.

Но он не отодвигается, не делает такого правильного, такого ожидаемого шага назад.

* * *

И тут в беседу вмешивается матушка. Очень вовремя, ничего не скажешь.

– Блудодеи! Развратники! Превратить приличный дом в гнездо порока!

Снейп фыркает, прямо мне в лицо, а потом аккуратно кладет книгу на стол, рядом с чашкой, в которой третий день киснут остатки моего кофе.

– Что вы, мадам. Мы еще и не начинали. Правда, Блэк?

Он прижимается ко мне окончательно и непристойно, выставив бедра вперед, как наемный танцор, и в его глазах вдруг вспыхивают лукавые искорки.

Прежде чем портрет успевает завопить по новой, прежде чем я понимаю, что происходит, из-за моего плеча вылетает та самая чашка, пущенная его рукой со снайперской точностью.

Портрет визжит, я поворачиваюсь: по холсту стекает прокисшая гуща, маман не видно за темно-коричневыми разводами, а в прихожей внезапно становится так тихо, что я отчетливо слышу его ровное дыхание.

– В этом доме есть более спокойные места, Блэк?

– Да, конечно, – я начинаю подниматься на второй этаж.

…Только не спрашивайте меня, зачем я веду его в библиотеку.

Мы проходим мимо ряда комнат, и он должен прекрасно помнить, что это спальни, может, поэтому меня так забавляет, что он приостанавливается, но потом следует за мной.

Нет уж, Снейп, спокойнее библиотеки места не найти.

– Ты сегодня решил удивлять меня, Блэк?

В библиотеке прохладно и одновременно – немного душно, пахнет воском, старой кожей переплетов, книжной пылью, деревом, источенном жучками, ветхим бархатом портьер. Мне всегда казалось, что книги здесь настолько самодостаточны, что им неважно, кто нарушает их покой. Это пространство так герметично, что – ожогом – напоминает Хогвартс. Поэтому я почти не захожу сюда.

– Сначала разговоры о потерянном рае, теперь книгохранилище. Что будет дальше? Лекция о жизни достопочтенного Агриппы? Да, кстати: извини за портрет. Но, если честно, я мечтал сделать это еще во времена Ордена.

Я молчу. Мне, действительно, нечего сказать. Глупый, теперь я прекрасно понимаю: глупый и ненужный монолог вывернул меня наизнанку. Лучше бы он ушел, вместо того, чтобы изучать мое лицо.

– С каких это пор ты увлекаешься аллоапотемнофилией, Блэк?

Я заворожено наблюдаю, как на его губах перекатываются все эти бесконечные “а” и “о”, и не понимаю смысла вопроса.

Но он, почему-то напряженно, ждет ответа, и тогда я вяло переспрашиваю:

– Алло-что? Чем?

И его гримаса совсем нехороша. Такой… Снейп… из Хижины… или с собраний Ордена… Злость. Только вот злость – на себя, как будто он пытается не признаться в чем-то порочном.

– Аллоапотемнофилия. Секс с ампутантами. Впрочем, откуда тебе знать? Ты же у нас практик.

* * *

Слишком долго слова были частью игр, правил и условий. Почти ничего не значащей частью. Орудиями и оружием. Поэтому теперь они даются с таким трудом, как тогда, во сне.

И, конечно, слова мстят за то, что ими так долго пренебрегали. Они неловки и злы. Он совсем не хочет оскорблять Блэка, а все равно получается издевка. Поэтому, действительно, лучше уйти.

Он уже разворачивается, когда на левое – Мерлин, почему Блэк всегда, всегда дотягивается туда – на левое плечо ложится рука.

– Ты всего лишь про это, Снейп? Что это может изменить, если мы до сих пор не убили друг друга?

– Что, сальноволосых уродов и предателей тоже пускают в потерянный рай?

Блэк неожиданно улыбается. Недоуменной и неуверенной улыбкой.

– Скажу тебе больше, Снейп: их почему-то назначают хранителями.

* * *

На самом деле, это оказывается страшнее, чем тогда ночью. Здесь нет никакой пропитанной дурманом зелий комнаты, никакой полутьмы, никакого подобия интимности. Безжалостный солнечный луч, напичканный пылинками со случайно задетой портьеры, откровенно упирается в его плечо с розово-серыми пятнами. С редкими жесткими темными волосками на обрывающейся мышце. Мне проще провести пальцем по его губам или ладонью по груди. Или стянуть с него, всклокоченного, но пытающегося сохранить статус-кво, брюки. Или раздеться самому, но, когда все простые действия совершены, я все равно возвращаюсь взглядом к искалеченной плоти.

Шрамы Ремуса всегда казались мне естественной принадлежностью его самого: у меня черные волосы, а у Рема – каштановые. У меня – синие глаза, а у него – шрамы; в конце концов, я никогда и не знал его другим. Они были уютными и домашними, и в первые годы в Азкабане, пока я мог соображать и вспоминать, я мог рассказать любому дементору, где начинается один, где заканчивается другой, какой из них глубже, какой – извилистее.

Они никогда не были чужеродными, как этот. Они были плодами беды, но не результатом осознанного зла.

Снейп, конечно, перехватывает мой взгляд и кривится.

И тогда я делаю то, что хотел, наверное, сделать с той самой ночи, и пусть он обзывает меня какими угодно словами: я встаю перед ним, сидящим на диване, на колени, не обращая внимания ни на его торчащий между нами член, ни на свой, который явно рвется навстречу.

И просто провожу губами по скрученной в звезду коже. Это не ласка, хотя он, похоже, воспринимает мое движение именно так. Это – не попытка извиниться. Это просто еще один шаг на пути обретения потерянного.

…

– Сириус, ну подержи его. Правда, он чудесный?

– Он потрясающий, Лили. Джеймс, скажи ей, чтоб она отстала! Я не могу.

– Хорошо-хорошо, видишь, я кладу его на пеленальный столик. Ну, Сириус, ты крестный или кто?

Гарpи такой маленький, что к нему страшно притронуться. Поэтому я, чтобы успокоить Лили, не показать, что я действительно боюсь прикоснуться к нему и случайно причинить боль, подхватываю ладонью крошечную розовую пятку и целую её.

Не помню, чтобы меня так подпускали к маленькому брату, и она кажется мне опьяняюще-нежной, божественно-непорочной, ножка еще не ходившего ребенка…

Точь-в-точь как розовый шрам, по которому сейчас скользит мой язык.

Теплые пальцы поднимают мой подбородок, и черные глаза смотрят с беспокойством, а в голосе никакого ехидства, только тревога:

– Ты в порядке, Блэк?

– Конечно, Снейп. Ты еще не понял? Я же извращенец.

* * *

Лучше не думать о том, сколько десятилетий не чистили этот диван.

О том, что скорый, но неизобретательный Блэк использует вместо смазки, тоже лучше не думать. Скорее всего, это один из двухлетней, как минимум, давности кремов Молли Уизли, обнаруженный им в ближайшей спальне.

Думать можно об одном: Блэк над тобой, вокруг тебя и в тебе.

Воздух пропитан Блэком, его потом, его – неожиданно тихими – вздохами, пространство свернуто до размера его ладоней, вцепившихся в твои плечи, так, что ты напрочь забываешь о вечно ноющем левом, и думаешь только об одном: навстречу, глубже, надо-же-совсем-не-больно. Сильнее, пожалуйста.

– Так, Снейп? – доносится откуда-то сверху, где не видно лица за длинными черными волосами.

Поскольку сегодня слова – предатели, лучше просто кивнуть, а еще лучше двинуться чуть вперед, так, чтобы он опять вошел до конца.

Нет-нет, мир не изменился оттого, что ты трахаешься с Сириусом Блэком, и небо не станет ближе, но, если это так хорошо, почему нельзя было сделать этого раньше?

– Как… ты... себе… это… представляешь… Снейп?

И ты, язык мой – враг мой. Он не собирался говорить это вслух. Но, оказывается, говорить – это… тоже… можно.

– Пришел бы… с... недвусмысленным предложением…… м-м-м-м…

– То… есть... ты… считаешь… я… трахаю… все… что… движется?

Можно ли смеяться, когда блэковский член настолько в тебе, что, кажется, достает до горла? Что еще можно?

Он всхлипывает от смеха и тут же вцепляется в смуглые бедра, опасаясь, что Блэк выскользнет от неожиданного смешка, нарушающего ритм.

– Несколько дней… назад… ты… предпочел… то, что… не движется.

– Снейп. Стоп. Это что, была шутка?

– Блэк, скотина, не останавливайся.

– Я… не могу… я… больше… не могу…

– Еще… чуть-чуть… так…… да…

* * *

– Снейп, кретин, отпусти меня!… Больно… же…

– Где… больно? Тут?

– Тут... все прекрасно… Волосы… Пусти, садист!

– Тебе же… нравится.

– Однорукий бандит!

– Что… ты… сказал?

– Неважно… давай еще…

Он – во мне, а когда его рука продвигается выше по спине, и прихватывает волосы, и потом вдруг дергает вверх, так что я вынужден прогнуться, задрать голову и зажмуриться от бьющего в глаза солнца, и почувствовать его губы на шее и на плечах… мы сплетены в странное кольцо, а его пальцы продолжают вслепую, но так уверенно, будто уже делали это, гладить меня по лицу.

И это гораздо лучше, чем если бы он трогал мой член. Это я и сам могу, протянув руку вниз, а вот такая неожиданная неловкая ласка…

И когда узкая ладонь прикрывает мои веки, а я одновременно и так же накрываю свой член, и он делает еще один толчок – такой же удачный, такой же безукоризненный, как и предыдущие…

Он тихо охает и вздрагивает, и пальцы на моих глазах дрожат, и я кончаю тоже, как ни странно, сильнее, чем в первый раз, прикусив губу и увлекая его вниз, на пыльные подушки.

* * *

– Надо же… Мне казалось, что ты орешь, когда кончаешь.

– Вау! Снейп! Ты думал о том, как я кончаю, старый извращенец? Давно? Курса с шестого, да?

– Дурак. Пока ты десять минут стягивал с меня мантию. Надо же было на что-то отвлечься.

– Нет, ну если честно, признавайся: я был твоей сладкой эротической мечтой?

– Прекрати меня смешить, Блэк. Ты был ходячим воплощением порнографического кошмара. Вечно полувозбужденный, и глаза безумные, и вся шея то ли в засосах, то ли в укусах…

– А! Все-таки ты следил за мной!

– Жить хотел – потому и следил.

* * *

– Ладно, мне пора. А то дети решат, что мы с тобой тут поубивали друг друга.

– Ну. В некотором роде так и есть. Специально уточняю: я не про то, что оргазм – это маленькая смерть.

– Меня пугает твой философский настрой. Слезай.

– Нет. Сейчас я запечатаю дверь, заблокирую камин и…

– И Школе теперь будет не везти с директорами, как до этого – с преподавателями ЗОТС? Кстати…

– Что?

– ЗОТС. Со второго семестра. Потихонечку, чтобы не испугать родителей…

– Я – ЗОТС?

– Да. Тебе хватит трех месяцев на подготовку?

– То есть, вернуться…

– Вернуться тебе придется завтра.

– Зачем?

– Чарли меня убьет, ну да ладно: у гиппогрифов понос. Уизли говорит, что это – нервное. Они… как бы… скучают.

– Что ж ты молчал, скотина? Вставай!

– Все – на помощь маленьким беззащитным гиппогрифам? Оставь мои ноги в покое!

– Я тебе сегодня вечером все объясню про твои костлявые ноги.

– Нет, Блэк. Если бы ты видел, на что сейчас похож их загон… Тебя ждет веселая ночь, но мои ноги тут совсем ни при чем.

* * *

Лето кончается, проклятое лето, почти до краев заполненное болью, и мой мир возвращается к привычному ритму. Хорошо, что мы успели прихватить этот кусочек августа и попытаться исправить хоть что-то. А следующее лето уже будет другим – я знаю точно... благоприятным, да?

...Я помню дорогу эту дорогу наизусть и легко дойду от Хогсмида до Хогвартса с закрытыми глазами… Здесь под лапами елей переливались лунные тени. Чуть дальше, на опушке леса, цвели ночные фиалки, и их тонкий аромат щекотал ноздри. Пахло тающим снегом и преющими листьями; распускались почки на вербах и цвели липы. Трава бывала упругой и свежей, или – по-сентябрьски сухой и колючей.

Но всегда над Холмом вырастал Замок. Как сейчас – плавящийся в августовском закате, словно укутанный в алую драпировку.

Я останавливаюсь, и золотистая мантия вспыхивает искрой у меня перед глазами. Красное и золотое. Это – мои цвета.

И его, наверное, тоже – с недавних пор. Потому что Снейп поворачивается ко мне и говорит просто:

– Пойдем, Блэк.

~ конец ~

обсудить на форуме