|
«Это было просто. Несколько растянувшихся мгновений испуга, один укус, вспышка боли, повторяющаяся раз за разом, из месяца в месяц – и на плоской маске луны проступили ясные черты, и столь же ясным серебром перо лунного луча написало в душе слова клятвы, которые я произнес, не понимая их смысла, не зная, как отказаться, и подписал кровью, своей и чужой – и стал принадлежать Ей, целиком и полностью. Стал… кем?»
Когти цокают по деревянному полу. Зверь бегает из угла в угол, с бессмысленной обреченностью вслушиваясь в звук собственных шагов, в скрип старых рассохшихся половиц, в потрескивание крыши, слегка проседающей под снегом. Нет, не зверь – человек, заточенный в тело на четырех ногах, покрытое роскошной густой шерстью… Или все-таки зверь?
«Волк. Хуже, чем волк – оборотень, одержимый жаждой крови. Волк убивает, чтобы есть, чтобы жить. Оборотень – чтобы услышать угасающий всхрип жертвы, чтобы почувствовать, как бьет в нёбо кровь из разорванных артерий, как плотная упругая струя слабеет… окунуть оскаленную морду в алую кровь, оторвать кусок плоти, исходящей паром, еще живой – и дальше, искать другое теплое и живое, чтобы сделать холодным и мертвым, чтобы насладиться агонией жертвы…»
Неожиданно остановившись, волк секунду смотрит куда-то перед собой и ложится там, где стоял, медленно и тяжело. Прикрывает глаза, не по-звериному синие, вздыхает. По-человечески. Прядает ухом, отворачивается, чтобы не видеть холодного камина. На камине, под каминной доской, неуместно уютной в мрачной темной комнате гирляндой развешаны разноцветные носки.
«Рождество. Как неудачно получилось… первое Рождество без черной угрозы – и полнолуние… Как там сейчас, в Хогвартсе? Один стол в середине Большого зала, и все сидят вперемешку – ученики, учителя… Сириус, наверное, рядом с Гарри… Да нет, они же поехали домой, в тот славный домик под Лондоном. «Ремус, мы придем к тебе на Рождество» - «Не стоит, Сири, побудь лучше с Гарри, устрой ему настоящий праздник…» Они так рады, что могут быть вместе – странно, мне всегда казалось, что у Сири нет отцовской жилки, не тот у него характер…Но я плохо разбираюсь в людях. Джеймс, тот всегда понимал, что у человека за душой… не зря же он выбрал Сири в крестные сыну… Хотя выбора-то особого не было – не меня же… оборотня. И не Петтигрю… кстати, почему Джеймс его не раскусил? Кто знает…»
Волк тихонько скулит, склонив голову набок, и, отвернувшись от камина, подбегает к окну. Ставни закрыты, но в них широкие щели, и сине-серебряные полосы лежат на полу. Волк задирает голову, поднимается на задние лапы и утыкается носом в одну из щелей.
«Луна. И звезды. Но звезды – это ерунда, главное – луна… моя королева и палач…Чистый лик, ни следа крови – Она не пьет кровь, Она пьет наши души… Как Ты прекрасна, королева моя… как я Тебя ненавижу…»
Одним прыжком волк оказывается на другом конце комнаты, как можно дальше от окна, от серебряных полос на полу, похожих на собачий коврик. Замирает, тяжело дыша, высунув длинный розовый язык, и снова идет к окну, медленно, словно против воли. Шаг… другой… на холке топорщится густая шерсть… Отчаянно блуждающий по сторонам взгляд волка падает на стол, грубый, деревянный, с толстыми ножками, изгрызенными в щепки. На краю стола, там, куда его поставила небрежная рука, поблескивает серыми тусклыми искрами кубок.
«Wolfsbane… Стена из хрупкого стекла, укрывающая меня от Ее власти. Невыносимо горькое… а кровь так сладка… Но для меня эта горечь стократ слаще. Может, не стоило его сегодня пить? Стены крепки, повыл бы и перестал…Так было бы лучше. Проще… Нет, не стоит про «проще». Нельзя давать волю зверю, пусть ворочается где-то внутри, но выпускать его нельзя! И, кроме того, зелье пахнет шалфеем…»
Волк, забыв про окно и луну за ним, заворожено смотрит на кубок, слегка поводит носом, ловя растворившийся в воздухе аромат. Запах человека, принесшего кубок. Человека, приготовившего зелье. Человека…
«Человека. А я – зверь. Ремус, Ремус, когда же ты перестанешь быть глупым мальчишкой, мечтающим о чуде! Сколько раз у тебя замирало сердце, когда перед наступлением Ее ночи скрипела дверь, и на пороге появлялся он, с дымящимся кубком? Сколько раз, боясь лишний раз приблизиться, коснуться, выдать себя случайным жестом, словом, взглядом, ты следил за его отражением в темном оконном стекле, лишь коротко бросая «Спасибо», когда он ставил кубок на стол и уходил, прямой и черный, как безлунная ночь… Зря я вернулся в Хогвартс, надо было держаться подальше от него, так было бы проще… проще… Проклятье!»
Сорвавшись с места, волк мечется по комнате, бесцельно, тоскливо, не от ярости, а от безнадежности. Время от времени он останавливается, смотрит то на кубок на столе, то на луну в щелях ставен… то на дверь.
«Я не запер дверь. Зверю не сдвинуть засов, не скинуть крюк с петли… но я не запер дверь. Сегодня. В первый раз. Я сделал это специально. Зачем? Не знаю… Я ни разу не смотрел ему в глаза. Я знаю, что они черные… да, черные…как ночь новолуния…Там, за дверью, белый снег и небо усыпано серебром. А я люблю черный цвет… Но выбирать не приходится.»
Несмело, волк подходит к двери. Застывает на несколько долгих минут, глядя на нее, наконец протягивает лапу и легонько толкает. Ничего. Волк отпрыгивает на шаг и снова приближается, колеблется, снова толкает, уже сильнее… Дверь поддается. Скрипит на проржавевших петлях и открывается, впуская в хижину холод и снежную свежесть. Волк вздрагивает, отступает… потом, помотав головой, решительно протискивается в проем.
«Белым-бело… как будто Она стряхнула искристую пудру с круглого лица и усыпала всю землю. Так красиво и страшно. Лунный свет холодным одеялом лежит на земле… звездные облака, опустившиеся на кроны деревьев… Даже мое дыхание – белый пар, будто напоминание, что каждый мой вздох принадлежит Ей…»
Внезапно сорвавшись с места, волк бросается вперед, бежит по гладкому, недавно выпавшему снегу, по звездной пыли. Сильное тело зверя радуется каждому движению, прыжок – переливается шерсть, густая и темная, в ней поблескивают серебристые искорки. Волк мчится, не разбирая дороги, утопая по грудь в белом мягком ковре, и снег похрустывает, ломаются узорчатые лучи искристых звездочек. Волк убегает все дальше и дальше от хижины, от сиротливо приоткрытой двери… от мигающей праздничными огнями чуть вдалеке деревни, где люди празднуют Рождество. Много людей, много теплого и живого…
«Зверь обрадовано ворочается внутри. Чует свободу. Нет, не дождешься… пока что это Я бегу по снегу, не зная, куда и зачем, это Я наслаждаюсь каждым прыжком, ощущая, как ходят под шкурой мышцы, затекшие от долгой неволи, от бесконечного бега по кругу. Вокруг меня запахи зимней ночи: снег, и холод, и мерзлая кора, и прелая листва… и спящая сорока… Зверь рвется, он чует плоть и кровь, пусть крошечный ломтик плоти и всего каплю крови, но он изголодался, он согласен на что угодно, лишь бы скорее, и мне все труднее его удерживать…Он жаждет смерти, он упивается смертью… Эти слова пахнут медью и кровью. А иногда – шалфеем… но тогда они не обо мне, звере, а о человеке, черном, как безлунная ночь, вечная безлунная ночь его глаз, в которую мне так хочется уйти…»
Он бежит вдоль опушки леса, но оттуда пахнет зверьем, спящим или голодно бродящим по корявым корням, и оно тоже теплое и живое, и волк борется сам с собой и наконец сворачивает в поле. Широкое, пустынное, где пахнет только снегом, ветром и сердитой луной.
«От снега веет прохладой… прохладной была его рука, когда я коснулся ее однажды, давным-давно, еще до «шутки»… Сири, Сири… крик и кровь, и запах шалфея, густой и пьянящий, и зверь сходил с ума, а потом сходил с ума я, став собой утром, с засохшей кровью на губах… я стучался в больничное крыло, там он тонул в лунной белизне подушек, и я так боялся, что он утонет, совсем утонет… кто из нас двоих истинный жрец смерти? – я… подушки были белы, как снег, что стелется мне под лапы, но прохлада его руки была не совсем такой – живой она была, живой и мягкой, а от снега веет смертным холодом…»
Но и белая рыхлая равнина заканчивается, и под лапы подворачивается жесткий кусачий асфальт шоссе. Маггловского шоссе, которое проходит очень близко от Хогсмида и Хогвартса… пустое шоссе, по которому так легко бежать, не проваливаясь, а сточившиеся когти все равно отрастут к полнолунию… Вдруг впереди вспыхивает желтый свет, и волк вздрагивает, замедляя бег.
«Что это? Деревня? Что за деревня? Маггловская, наверное… мне нельзя, нельзя туда, там люди, живые и теплые… нельзя, нельзя… клыки смыкаются, и горячая струя медью в горле, кто-то уже идет по туннелю, такому же, по которому он пришел ко мне когда-то, черному, как его глаза, а в конце – белый, белый, белый свет луны…а передо мной – желтый свет окон, желтый, как глаза Сири-пса, такой ласковый, как взгляд Сири, когда он бежал рядом со мной в серебряной лунной ночи, сколько раз это было… нельзя, нельзя…»
Но когти чаще стучат по едва присыпанному снегом асфальту, и свет все ближе, в нем угадываются очертания домов, и вскоре волк уже мчится крупными прыжками по коротким улочкам. Когда часы били полночь, здесь звучал смех и звучно вылетали пробки из бутылок – люди высыпали на улицы, чтобы поздравить друг друга с праздником – в деревнях все как одна большая семья… Но Рождество уже наступило, шампанское пролилось на снег и впиталось, напоминая о себе лишь одному волку заметным запахом, и все разошлись по домам, уселись за столы вместе со своими домочадцами.
«А я один… в Рождество… Мне бы так хотелось!.. хрустящий жар камина и черные глаза… Но этого не будет никогда. Не будь даже крови и крика, и белых подушек… человек никогда не… полюбит… зверя. Я – волк-одиночка, и с этим надо смириться, и перестать мечтать о несбыточном, о глазах, руках и запахе шалфея…но как трудно и больно быть одному в Рождество… Зверь чует людей, много, у них теплая кровь, он рвется наружу…»
Выбежав на площадь, волк потерянно оглядывается по сторонам, едва слышно скулит – и усаживается на снег, задирая голову к небу. К луне.
«Нет!»
Зверь проламывается сквозь ослабевшую волю – и из горла волка вырывается жуткая песня, похожая на рев вьюги и на одинокую плачущую скрипку. Волк воет, и в его вое сплетаются тоска измученного человека и яростная жажда крови зверя.
«Молчи! Молчи…да какая разница… вой.»
Где-то несмело хлопает дверь. Чуткое ухо волка улавливает приглушенный шепот, не разбирая слов, и зверь рвется туда – теплое! живое! кровь! – и в то же время хочет броситься прочь, убежать, спастись, потому что к голосам присоединяются все новые и новые, и уже звучат шаги – скрип-скрип – по белому лунному снегу… Но к человеку возвращаются силы. И волк воет.
«Пусть. Пусть придут. Пусть убьют… ружья, залпы, пули, боль – а за ними черный туннель… как его глаза… Можно не идти по нему до конца. Они идут, потому что не знают, что там – а я знаю. И поэтому не пойду… Останусь там, в черноте, один, без зверя, и буду ждать. А там – будь что будет…»
В тени домов кружат боязливые тени. Но волк не обращает на них внимания, и тени смелеют, выбираются на свет, смыкаются кольцом отчаянных глаз и ружей.
«Дуло ружья – черный, немигающий, неживой глаз. А у него глаза живые, как жаль, что я никогда в них не смотрел… ничего, зато посмотрю в глаза ружьям.»
На полузвуке волк обрывает песню и, склонив голову на бок, сморит на людей. Некоторые испуганно отшатываются; у других дергаются пальцы на курках. Волк вздыхает и, будто бы с неохотой, скалит зубы, низко, опасно рычит и идет на людей. Не сводя взгляда с ружейных дул.
«Ну же! Почему вы медлите! Зверь уже не воет – кричит, как человек, он хочет жить, хочет крови и луны, мне не удержать его долго! Стреляйте!»
Внезапно воздух взвизгивает и кидается прочь, как толпа из-под ног взбесившегося коня, подальше от круто пикирующей метлы. Пахнуло теплым ароматом трав и пара, клубящегося над котлом, полированная рукоять глухо стукнулась об асфальт, чьи-то – он точно знает, чьи - руки охватывают его, и мир рассыпается сухими колючими искрами, и он успевает только подумать: «За…».
«…чем?!» Кто-то неведомый вновь собирает паззл, соединив бесчисленные частицы, и он рвется прочь из обнимающих его рук. Но пальцы вцепились в густую жесткую шкуру, ласково, но крепко, теплое дыхание пробирается под пышный «воротник» на шее, и в тишине ночи бисером рассыпается шепот:
- Глупый, глупый… зачем… как же я… Ремус, Реми…
Волк замирает, больше от неожиданности, затем, вдруг сдавшись, кидается в ласку, как в омут. Руки скользят по шерсти, гладят широкую спину, и волк подставляет бока этим узким ладоням, а сам тычется мордой в щеку человеку, в плечо, не зная, как еще ответить на прикосновения, будучи в звериной шкуре.
«Не может быть… я просто не слышал выстрелов…я умер… и иду по туннелю… но не к белому свету - в страну безлунной ночи… мой собственный рай…»
Задрав морду, волк вопросительно смотрит человеку в лицо. Он привык видеть бесстрастную белую маску в обрамлении черных прядей…
«… как Ее лик в ночном небе…»
… но сейчас на этом лице можно прочесть все чувства, что кипели в душе человека, укрытые от посторонних глаз. И даже когда привычная маска возвращается – человек успокаивается, и холодноватая сдержанность, выработанная годами, вновь скрывает все эмоции – волк по-прежнему видит, знает, угадывает то, что на самом деле тот чувствует. И холодный мокрый нос неловко и нежно прижимается к пахнущим шалфеем пальцам. Человек грустно улыбается и неожиданно наклоняется к волку, и узкие губы касаются острой морды…
«…что со мной?»
Волк, отпрянув, замирает, по его телу прокатывается крупная дрожь, и через мгновение с земли поднимается человек. Непонимающе и недоверчиво оглядывает себя, проводит руками по обнаженной коже без следа волчьей шерсти, вскинув голову, щурится на луну… и смеется, заливисто и радостно, и кружится, широко раскинув руки. Второй, изумленно наблюдавший за преображением волка, не может удержаться, чтобы не подхватить этот искристый бурный смех. Он встает, и тот, кто был волком, влетает в его объятия – и внезапно затихает, глядя ему в глаза.
«Я думал, что во взгляде его – безлунная ночь и черные тоннели, и нет света. Но там в черноте россыпь звезд и дрожит изогнутое вдоль зрачка отражение лунного диска - узкий месяц. Месяц мне не страшен – ему я не подчиняюсь… А еще в его глазах – обещание. Он обещает мне, что никогда не уйдет. А значит, больше не будет полнолуния… для меня – никогда. Потому что в этих глазах всегда только звезды и серп месяца…»
- Ты замерзнешь, - говорит человек и обнимает того, кто был волком, заворачивая его в свою мантию.
- Слышишь? – спрашивает тот вместо ответа. Они стоят на снегу перед закрытыми воротами, вдалеке мигает огнями замок, где в Большом зале за одним столом сидят ученики и учителя, и оттуда доносится едва слышная мелодия.
- Слышу, - кивает человек и взмахивает палочкой. Возникшая из ниоткуда мантия укутывает того, кто был волком, укрывая его от злых и острых, как у волка-оборотня, клыков мороза.
- Давай потанцуем… - говорит тот, кто был волком, и срывается с места, увлекая человека за собой.
Яростный свет луны обрушивается вниз и рассыпается мириадами звездных искр, не причиняя вреда тому, кто вышел из-под власти белой королевы, и тому, кто помог ему освободиться. Хруст снега под ногами вторит тающей в воздухе мелодии. Два человека танцуют на снегу под Рождественские гимны.
Два.
Человека.
|
