|
Дом номер двенадцать | ||
|
| ||
|
Глава 6 Длинный блестящий волос и горстка чая лежат на столе. Он, кажется, сходит с ума. - Северус, ты целый день торчишь в этой комнате. Ноль внимания. Странно. В этой гостиной все предметы будто окружили его, хотя сам он не двигался с места. Ручка софы, на которой он сидел, ещё вчера имевшая строго прямоугольную форму, сейчас странно изогнулась, будто пытаясь подлезть под его локоть. Бордовая портьера собралась тяжелыми складками у него на плече, бархатный пуфик прижимался к его бедру, треснутый деревянный торшер наклонился, с любопытством выглядывая из-за его спины. - Я… я нашел сегодня на столике в спальне накрытый завтрак, на троих… почему-то. – Люпин издал смешок, пытаясь привлечь внимание профессора. - Омлет, тосты, джем и кофе. Я проверил: всё пригодно к употреблению, не отравлено. Он уставился на стол, покачиваясь, как будто в его лаковой поверхности – отражение всех чудес мира. - И если ты так и собираешься сидеть здесь, то тебе нужно поесть. Чертов оборотень не отстанет. Так и будет торчать в дверях с этим дурацким подносом. Что же он, в официантки мне нанялся? Но нельзя отвлекаться. Сириус, Сириус здесь – я видел его, чувствовал его – он здесь везде. Вот его волос. Он в пыльных шкафах и чаинках. И Дом знает о его присутствии: он накрывает стол не для двоих но для троих живых, для троих присутствующих: Ремуса, Северуса и Сириуса. Оборотня, школьного учителя и беглого заключенного. Да начнется же наша трапеза. Сириус и я – мы вдвоем будем упиваться воспоминаниями, раскусывать хрусталь этих люстр, вгрызаться в дерево рам и бронзу канделябров. Мы будем вдвоем заваривать этот чай и пить его до тошноты, до отвращения; мы завернемся в поеденный молью бархат покрывал и будем предаваться там жестокой, беспощадной страсти, тяжелой, душной и мокрой. Да начнется же наша трапеза. Мы исследуем каждый угол, каждый закуток Дома, и каждый угол будет помнить нас. Дома не надо боятся: он сожрет нас вдвоем, проглотит целиком, мы скользнем по его горлу прямиком в желудок, склизкий, обволакивающий, тесный. Дом нас растворит. Он действует подобно серной кислоте: сначала, шипя, растает наша одежда, и мы останемся нагими, да, совсем-совсем раздетыми… Сириус ведь никогда не стеснялся наготы: он считал, что его тело подчеркивает его мужественность…А потом… потом… Пары опаснейшей из кислот, самой едкой, самой страшной, забивают глаза и ноздри. Неизбежно выступают слезы. Кислота растворяет всё вокруг: волос, чаинки, стены, потолок, весь внешний мир с его дорогами и облаками. Нет ни стола, ни торшера, ни пуфика: есть только Сириус, его высокий темный силуэт…Надо подойти к нему, обнять его и… поцеловать, что ли? Плевать на то, что он думает, нам осталось несколько минут, прежде чем мы войдем внутрь Дома. - Си…Сириус… Мерлин, да что же происходит? Снейп встает и, что-то бормоча, нетвердым шагом приближается... - Сириус… Сириус? Люпин хочет сказать, объяснить, сделать хоть что-то, но Снейп почти падает в его руки. - Я Ремус! Ремус Люпин! – торопливо бормочет оборотень, кляня себя за то, что не может кричать, за то, что что-то – внутри него или внутри Дома? – останавливает его. - Сириус, – твердо говорит Снейп, и Люпин к своему ужасу видит, что его глаза подернулись блестящей пеленой. Профессор сжимает его руку, больно, так больно, что хочется взвыть, но снова что-то – изнутри ли, снаружи ли - стискивает горло. Снейп судорожно обнимает его за талию… - Я не он, послушай же, Северус… Но Снейп совсем ничего не слышит, он явно пытается дотянуться губами до его лица. Люпин пытается (повтор слова. См. предыдущее предложение. Можешь выбрать из вордовских синонимов. По-моему, они неплохие) отойти от него хотя бы на пару шагов, с ужасом понимая, что его собственное тело уже почти выходит из-под контроля. Подается назад и тут же натыкается на покатую ручку софы. Кажется, она находилась совсем в другом углу комнаты... Люпин мучительно краснеет , понимая, что забывает обо всем, сжимая почти невменяемого Снейпа в своих руках.«Единственный способ избежать соблазна – поддаться ему», - боже, неужели призраки внутри него говорят уйальдовскими истинами? Мерлин, да это же то, о чем он мечтал!.. Северус, такой сдержанный и зажатый, – в его объятьях, он прижимается к нему всем телом и те уста, что всю жизнь говорили ему только холодные колкости, теперь пытаются его поцеловать, и единственный любимый человек – мучительно, безответно любимый – теперь отчаянно ищет с ним близости… И те пальцы, длинные белые пальцы, что вечно сжимались в острые кулаки в его присутствии, почти нежно касаются его щек, и губы, тонкие твердые губы, совсем не знавшие любовных ласк, прикасаются к его губам, и контролировать себя почти невозможно…Кто бы там я ни был: беглый каторжник, призрак умершего, привидение, мираж, порождение этого дома или Ремус Люпин, оборотень, член Ордена Феникса, школьный учитель или ещё кто-нибудь, - я – больше – не – могу. Люпин закрыл глаза и тут же Снейп увлек его в горький, неумелый, но невероятно жаркий поцелуй. Софа услужливо ткнулась в спину обтянутой шелком спинкой, но Люпин с отвращением отпихнул её ногой, как омерзительное существо, склизкое и шевелящееся, вроде огромного паука. В следующий момент Снейп дрожащими пальцами стал расстегивать его рубашку, и Люпин, задыхаясь от возбуждения, увлек его прямо на ковер. Моментов настоящего счастья в жизни Люпина было немного, но эти несколько часов, проведенных в самом неприятном и опасном доме, на полу, вместе с сумасшедшим, звавшим его Сириусом, вполне могли быть причислены к ним. Снейп не был ни послушен, ни нежен. Казалось, в своих мучительных резких движениях он излил всю свою ненависть, горечь, страх и тоску. Люпин, как мог, пытался его успокоить, в то же время интуитивно понимая, что в данный момент профессору нужна только грубость и насмешливая бесцеремонность Сириуса Блэка. - Сириус… - Снейп входит в него, прижимаясь губами к его шее, сжимая его пальцы. Так, как будто он любит его. Так, как будто это их последний раз. Последние минуты. Как будто их сейчас съедят живьем или утопят в серной кислоте. - Я здесь, Сев, - уже обессиливая от наслаждения, выдыхает Люпин. Он вспомнил, как Сириус звал его когда-то, - я здесь. Северус улыбается кончиками губ и почти мгновенно засыпает. Люпин почему-то не может забыться, лежа на полу и глядя в темный потолок. В Доме потрясающе быстро течет время. Казалось, только сейчас было утро, и вот за окном темнеет, уже приближается вечер. Ремус встает – сердце всё ещё стучит после оргазма – и, обнаженный, подходит к окну. За мутными стеклами видна круглая площадь Гриммо, выложенная серыми булыжниками, редкие прохожие, с сумками и пакетами спешащие по домам, к каминам, к своим семьям, детям и домашним урокам, и кусок темно-синего неба, затянутого лондонским смогом. Дом медленно, но верно засыпает. Шторы расправляют пыльные складки, сами по себе гасятся свечи, в стекла лениво стучится моросящий дождь. Ремус стоит, поеживаясь от холодка и чувствуя, как что-то тяжелое, давящее изнутри, не дает ему покоя. Это и угрызения совести, и стыд, вызванный собственным слабоволием, и клубок сложных, запутанных чувств, испытываемых к человеку, спящему на ковре: горечь, тоска, острая болезненная нежность и тревога за него. Ведь он, кажется, сходит с ума.
Глава 7 Дрожащие неровные лунные лучи робко тронули его черные спутанные космы, скользнули по закрытым векам, погладили тонкие губы. Чуть посеребрили пушистый ковер и паркетные доски со следами содранного лака, осветили фигуру обнаженного человека у окна. Ремус Люпин медленно обернулся. Время шло к ночи, и Дом просыпался. Наверху тоскливо заухал упырь, и из коридора послышались приглушенные голоса портретов. «Ах, Амалия, при всем моем уважении…»«Да нет же, Руперт, у меня богатый жизненный опыт – я была написана ещё до вашего рождения – позволяет мне трезво судить о вещах…»«Позвольте, любезнейшая, вам ли хвалиться своим жизненным опытом? Да вас отравили ещё в сороковом году!»«Ну, Максимилиан, идите лучше резвиться со своими putti! …Что? Да, я уверена: больше двух суток он здесь не протянет». Люпин содрогнулся. Было более чем ясно, о ком идет речь.Он осторожно лег рядом со спящим Снейпом, стараясь не коснуться его. Он сомневался в том, что имеет на это право… впрочем, он и не должен был позволять себе случившееся. Ремус просто лежал, подложив под себя локоть, и смотрел на профессора. Зрачки Снейпа двигались под закрытыми веками, он хмурился: ему явно снилось что-то неприятное, вызывающее беспокойство. «Сходит с ума, сходит с ума…» - вертелось в голове и стучало в висках. А можно ли спасти сумасшедших? Как обращаться с шизофрениками? То есть, конечно, если он вздумает напасть, то я ещё дам ему отпор – в конце концов, я сильнее, но вот если он... словом, если повторится то, что случилось днем, то тут я, кажется, бессилен. И Дом этот, в котором изо дня в день нарастает и гнетет что-то неосязаемое… - Сириус? У Люпина замерло сердце. Так значит, он и сейчас… считает его Сириусом? - Я Ремус Люпин, - сказал он осторожно. Снейп отдвинулся от него и сел на полу, обхватив колени. Сидел, не двигаясь, закрыв глаза. Тишину нарушали лишь звуки Дома: трепет чьих-то крылышек, трескотня сверчков, постукивание серебряных ложечек в комоде. Когда это молчание начало пугать не на шутку и Люпин хотел было окликнуть Снейпа, профессор открыл глаза и, глядя в угол комнаты, тихо сказал: - Убирайся. - Я не могу уйти, Северус. Я слишком боюсь за тебя. - Боишься… за меня? – нахмурился Снейп, явно не в состоянии состыковать события минувших дней. - Я хочу, чтобы ты ушел. - Ты слишком важен для меня, чтобы я мог вот так оставить тебя здесь. - Ты уже получил своё, - глухо произнес профессор,- отчего же ты недоволен? (Снейп, что, все помнит???) - Понимаешь, - Люпин залился краской, вспоминая произошедшее, - я люблю тебя. Ему никогда не нравились эти три слова. Это – чистая декларативность, не способная передать ни его тревогу за Снейпа, ни его мучительную нежность, ни его готовность сидеть с ним, кормить его, лечить его или, когда все средства будут испробованы, сходить с ума вместе с ним. - Любишь? Замечательно, ты получил ответные чувства во всей своей полноте. Чего же ты ждешь? Убирайся. - Но это же не только… - Люпин, - угожающе зарычал Снейп, не отводя глаз от темного угла. Нет, уйти в этой ситуации будет невозможно. К профессору было страшно подойти: Люпин знал, что наиболее опасен именно такой Снейп, тихий и решительный. И злой, как некормленный соплохвост, - улыбнулся Ремус, пытаясь хоть как-то себя взбодрить. Дом был подозрительно тихим, но было ясно, что это лишь затишье перед бурей. - Молчат, как яду приняли, - пробурчал какой-то из портретов, и Люпин вздрогнул. Кажется, время на исходе. И это – последняя возможность выцарапать Северуса из этого Дома, или же он застрянет здесь навечно. «Странно… почему Дом выбрал именно его? Почему не меня?» – думал Люпин, лихорадочно обводя взглядом глухую, мертвую комнату. Почему – его? Потому, что Снейп сам сюда стремился? Потому, что его связывают с Домом непрерывные, тонкие, но прочные, как конский волос, цепочки событий и воспоминаний? Или, может быть, потому, почему и меня влечет к профессору… Дом увлекся им, Дом в него влюблен. Ему нравится женская хрупкость его узких плечей, он упивается его полудетской угловатостью, он видит в отражении его глаз свои бесконечные комнаты и коридоры. Да, Дом влюблен в него. Сейчас Снейп, сидящий на полу, казался неотъемлемой частью комнаты. Дом уже забрал его, обозначил как свою собственность: бледная кожа профессора сливалась с освещенной лунным светом стеной, его волосы смешались с темным ковровым ворсом, в его зрачках отражался кроваво-красный бархат портьер, его пальцы казались продолжением тонких кованых прутьев каминной решетки, хрустальных фужерных ножек, узких готических букв… Букв?! Люпин моргнул. Опять эта книжка! Каким-то таинственным образом тонкая потрепанная книжка в потертом переплете оказалась у его ног. Он взял её, такую знакомую, и уставился на открывшуюся страницу.Стихи… в этот раз не детским корявым почерком, но изящными старинным шрифтом, тушью были выведены тонкие буквы. Настоящая каллиграфия. Все утолщения на нужных местах, тонким пером… высокие узкие буквы, заостренные, тонкие. Стихи… В нашу вечность растут времена,В нашу жизнь не приходят тревоги… Люпин горько усмехнулся. Очередное издевательство Дома? …Лишь одна у нас в судьбах беда - Но страшнее не знали и боги. Наша жизнь - бесконечный туман,Мы устало плывем по теченью,И река нас несет к тем заветным краям,Где нарушит запрет безвременье. Строгие, спокойные и холодные строчки. Как взгляд со стороны. И внизу, под всем этим идеально-ледяным великолепием – два слова, написанные всё тем же крупным корявым почерком: ДОМОВОЙ ЭЛЬФ - Северус! Застывшее лицо и какие-то страшные, провалившиеся глаза. - Ты всё ещё здесь? Я же сказал тебе: убирайся. - Послушай, Северус… Ну…Ну что ты хочешь? Хочешь есть, пить? Хочешь… Хочешь чаю?! – Люпин порывисто вздохнул и твердо настроился держать себя в руках. Кажется, всё это действует и на него… - … - Ну давай поговорим, Снейп. Слышишь? Поговорим… Люпин уселся на пол прямо перед профессором, который упорно избегал его взгляда. - Расскажи… - Ремус запнулся, придумывая подходящую тему для разговора. О чем? Ну не о погоде же! О… о политике нельзя. Он вспомнит последнюю битву и смерть Сириуса. Об Ордене нельзя, потому что это разговор про Сириуса. О школе – нельзя, он ушел оттуда из-за Сириуса… О Гарри – нельзя, это крестник Сириуса… Внезапное решение как молнией озарило его уставшую голову. Ну конечно же! Один раз он всё-таки был разговорчив… - Ты обещал рассказать мне про двух оставшихся покойников. Снейп медленно повернулся.Люпин ожидал что угодно: мгновенного оживления, бурной ярости, тихой задумчивости, но только не этого.Гробовую тишину в комнате нарушил громкий безумный хохот. Снейп смеялся ему в лицо, и от этого смеха мурашки пошли по коже. Он хохотал, запрокинув голову, причем сама его фигура оставалась совершенно неподвижной.Безумец. Он безумец…Люпин стиснул зубы. Значит, он прозевал. Снейп окончательно сошел с ума. - А ты не понял, Люпин? – прохрипел Снейп между приступами резкого, почти злого хохота. - Ты не догадался, кто эти два покойника? - Кто? – спросил Люпин тихо, мысленно проклиная себя за безответственность и тупость. - Да это мы с тобой, Люпин, - закричал Снейп, вскакивая на ноги, - мы!!! Мы здесь уже похоронены, понимаешь? И уже давно! С того момента, как зашли сюда!
… Он вспомнил, как быстро холодная шершавая стена согревалась его телом, пока не стала совсем горячей. Тогда его охватил внезапный дикий страх, и тогда он впервые понял этот Дом. Он понял, что его похоронили заранее… - Мы уже растворились, уже почти растворились, Люпин. Нас УЖЕ нет. Мы расчленены на кусочки и наша кровь уже впиталась в стены и паркет. Люпин медленно осел на пол. Неужели?.. И что же, мы – покойники? Это действовало как Империо. Злой резкий голос Снейпа извне сливался с тихим, уверенный голосом внутри, убеждая, что теперь ничего не сделаешь. Мы покойники.Мы – мертвецы. А мертвецы ничего не делают: они смирно лежат в своих могилах, или в окровавленной траве после битвы, или на накрахмаленных простынях, остывая от предсмертной агонии, или в водорослях на дне озера. На дне реки… …Мы устало плывем по теченью… Хотелось просто сидеть так, а лучше лежать, и пусть пол и стены высасывают из тебя последние жизненные силы, тебе будет так хорошо… так спокойно… Луна скрылась за черным облаком, и комната погрузилась в сумрак. Тишина нарушалась только слабыми движениями Снейпа, шорохом докси и звоном стекол. Тишина была почти идеальной, но не спокойной, а тяжелой, давящей, гнетущей. Затишье перед штормом. Люпин медленно взял прохладные пальцы Снейпа в свою руку, и тот почти не сопротивлялся. - Дом влюблен в тебя, - сказал Люпин, глядя в пустоту, - и я тебя люблю. Слова зависли в тяжелом густом воздухе, который, казалось, можно было разрезать ножом. Он закручивался в спирали, витки над головой и сгущался. Становилось трудно дышать. Они ждали.Впрочем, что-то подсказывало им, что ждать оставалось недолго.
Глава 8 Огромные старые часы на стене напротив неожиданно пришли в движение.
На треснутое пожелтевшее стекло, закрывавшее грязный запыленный циферблат
упал лунный лучик, вспыхнул в процарапанных дорожках и преломился
несколько раз, отчего стало казаться, что стрелок не две, а четыре.
С тихим скрипом длинная металлическая стрелка, покрытая голубой эмалью
сдвинулась со стройной цифры «одиннадцать» на огромную, расползшуюся
чуть ли не по всему циферблату «двенадцать», где воссоединилась с
другой, маленькой синей стрелкой. Что-то защелкало, и тяжелая груша-маятник
осторожно, словно разминаясь, качнулась влево, застыла на мгновение
в промозглом воздухе и, стремительно набирая скорость, закачалась
туда-сюда по своей бесконечной синусоиде. На эти равномерные колебания
с бесстрастным равнодушием взирал стальной грузик, неподвижно висевший
на ржавой цепочке и стрелки, замершие на толстой, размашистой «двенадцать»,
по паучьи захватившей всю серо-желтую эмалевую поверхность циферблата,
до которой только смогла дотянуться. Часы торжествующе заскрипели
и нарушили густую, тяжелую тишину комнаты звучным тягучим «бом». - Ну конечно же это он, - нетерпеливо зашипел кто-то с портретов, кажется, сэр Руперт. Неожиданно полуночный сквозняк настежь распахнул темную дверь, ведущую из гостиной в гостевую комнату. Оттуда хлынул призрачный серый лунный свет, углубив тени, согнав всю черноту под комод и кресла. - Позвольте! – раздался из гостиной почему-то знакомый холодный голос.
Ба… Люпин распахнул глаза: да это Финеас Найджелус! – Я желаю узнать,
где мой родственник. Нынешний директор сообщил мне, что Сириус мертв,
но я отказываюсь в это верить. Слышите? Отказываюсь. - Я повторяю. Где Сириус Блэк? - Где он?! Где этот жалкий бездарный… - Голос захлебывался от ярости,
но исполнял своё пронзительное соло. Звенели стекла, стараясь попадать
в такт вариант: попадая в такт, и с нарастающим гулом аккомпанировала
на крыше обшарпанная черепица. - Где Сириус Блэк?! Часы затикали неожиданно громко: от этого звука можно было сойти
с ума. Симфония, нарастая, словно раздуваясь, достигла своего апогея. Она
нависала и с отчаянностью сумасшедшего кружила в агонии над двумя
людьми, сжавшимися на коврике перед камином, лихорадочно извиваясь
в витках густого тяжелого воздуха. А потом.… Потом вступила самая невероятная заключительная часть симфонии.
Комната озарилась безумным, нереальным лунным светом, стены чуть заметно
завибрировали, и из всех трещинок, всех щелей хлынули призраки-воспоминания.
Сотни полупрозрачных кисельных струек, клочков тумана, песчинок и
крупиц пыли, капель и смятых листков бумаги завертелись в едином жутком
круговороте, в центре которого сидели, вцепившись в ковер, Снейп и
Люпин, неосознанно прижимаясь друг к другу спинами. - …Maman, ce n'est pas moi qui a casse la tasse! Рему невольно улыбнулся. Так вот откуда это странная подпись под стихотворением! - … Так что же это за радикальный политический клуб, Регулус?.. - … Сколько грязи! Ах, Фред, Джордж, вы опять за своё?! Немедленно
выпустите докси! Люпин закрыл глаза. Снейп. - Я хочу, что бы ты курил… И Сириус. И снова Снейп. - Отвали от меня. Каждая новая фраза словно резала по живому. - Блэк… не сегодня… Если бы можно было забыться… Или как-нибудь… - Сириус… подожди, подожди же – не надо… Люпин сжал кулаки так сильно, что ногти вонзились в ладонь. - Дорогой Сев! Я – твой самый худший кошмар. - Ур-род… - прохрипел Люпин так, что Снейп, находящийся в полузабытье,
поднял голову. Шорохи воспоминаний отвлекали от дела, но всё же… Ремус напрягся. Им была дана подсказка. Надо только вспомнить, понять. Она была. - Мама, этот мерзкий эльф исписал мою книжку со стихами! Их же дверь. Их же дверь. Очевидно, дверь, через которую получали
продукты домовые эльфы. Дверь была слишком мала, но – что же делать? – Люпин осторожно левитировал бессознательного Снейпа, а затем с трудом, цепляясь ногтями о выступы на замерзшей утренней земле – настоящей, внешней земле! - протиснулся и сам. Они выбрались. Глава 9 Улица встретила их равнодушными взглядами серых фасадов, пронизывающим
холодом дождливого утра и яростными сигналами раздраженных автомобилей.
Улица была недовольна, улица злилась из-за сердитых прохожих и непрекращающихся
летних гроз, но Люпин не помнил себя от восторга и громадного облегчения:
несмотря ни на что, это был внешний мир, настоящая улица, а не один
из душных и туманных миражей Дома. Он вдохнул холодный лондонский
воздух, пропахший гарью и бензином, а затем осторожно поднялся на
ноги. Северус… | ||